Да и это пятно на светлых кружевных трусах - впрочем, когда я вскрою ей брюхо, здесь запахнет еще намного хуже.  Вытаскиваю из-под торса разрезанную ткань; покорпев над заклинившей змейкой, освобождаю потерпевшую от остроносых сапог.  Прочь и чулки - кожа на ее ногах ледяная, все еще влажная - интересно, это может быть канонический потец, или же просто еще не обсохла предсмертная испарина? Чикаю садовыми ножницами между чашечками бюстгальтера - освободившиеся сиськи не по годам крепки, темные соски башенками смотрят в потолок.  Размер четвертый, не меньше - из таких лифчиков впору шить на младенцев чепцы, да и вообще штука на самом деле дурацкая и смешная.  Одна застежка чего стоит.  Как ни верти, а трусы тоже надлежит срезать - это самая неприятная часть вступления и, заставив себя начать, я автоматически отвлекаюсь.  Хочу сисек - живых, теплых, юных и без этого сальца на ребрах, обычно размывающего границы женской груди до полной неощутимости.  Кружевная ткань под пальцами тяжелая, мокрая; таз приходится приподнять, чтобы удалить остатки этого крайне опороченного предмета ее гардероба.  Голый зад безымянной покойницы приземляется обратно на кафель с глухим шлепком.  Сиськи - твердые, дерзкие, Лидыны, с острыми, рыжими небольшими сосками; или нежная, маленькая грудь Шелиз - кремовое с упругим темно-ореховым по центру.  Стыдливо глотая набежавшие слюни, отступаю к умывальнику ополоснуть руки, а после, за сосредоточенным собиранием на распахнутое полотно экс-кофточки длинных жестких прядей, приканчиваю коньяк.  Если буду рубить прямо здесь - испорчу кафель, а он чужой, так что после некоторых раздумий решаю переместить объект на резиновый коврик у самого сливного отверстия, благо помещение лишено излишних деталей, лишь целлофановая занавеска, на кольцах свисающая со стального троса у самого душа, неподалеку от двери - раковина; прибитая в углу полка с флаконами шампуней да небольшое окошко с узорчатым стеклом под потолком напротив двери, заиндевевшее сегодня до полной непроницаемости.  Да, знаю, на бойнях обычно первым делом вспарывают живот, однако я сегодня желаю начать с головы.  Тело все тяжелеет, на глазах стынет; уверенно ложится в руку тесачок.  Колени ноют на твердом полу.  По обыденной домашней привычке кладу левую ладонь неподалеку от места, на которое собираюсь опустить тесак, и пальцы неприятно влажнит незамеченный мягкий сосок.  Размахиваюсь - все равно несподручно, может, следовало бы проводить расчленение прямо в кухне, на удобном восьмиугольном столе? - обрушиваюсь, лезвие хищно ныряет в белую кожу шеи, погружаясь глубже половины, застревая, наверно, в кости позвонков.  Крови сперва почти нет, пару капель у сонных артерий - она появляется лишь тогда, когда я начинаю тянуть инструмент на себя, и блестящая сталь, нехотя поддаваясь, расшатываясь в ране, помаленьку открывает шлюз хлынувшему глянцево-черному в свечном свете потоку.  Еще рывок - тесак покидает тело с мокрым болотным хлюпаньем, кровь с лезвия веером взметается вверх, в глотке девицы неспешно разевается новая пасть, а в мертво-вялом - когда бьется сердце, интенсивность не сравнить - быстро иссякающем ручье холодной крови светлеют края разрубленной гортани.  Напор почти сразу же слабеет, жидкость из щели теперь лишь вязко сочится, но все равно - странно, мне казалось, что кровь в уже почти полностью остывшем трупе успевает свернуться сильнее, так что не хлещет при любом отчленении так бурно, но, может, сперва следует дождаться того самого окоченения.  Или виной тому яремные вены.  Не знаю.  Это, наверное, дурной сон.  Буровато-мазутистый, сверкающий ручеек бежит между плитками к моим ногам, но - похуй, к концу процедуры я вымажусь, скорее всего, с головы до ног.  Снова заношу инструмент над скопившимся в ране озерцом, с размаху опускаю - все похуй, блядь, и перед феерическим всплеском, хрустом расходящихся позвонков успеваю заметить открытый, удивленно зияющий справа женский рот.  Лицо и руки мокрые от брызг, без паузы рублю дальше - раз, два - слабо чувствую, как исчезает из-под лезвия сопротивление кости, тесак вязнет в резиновом ванном коврике, увлекая за собой эластично растянувшуюся кожу затылка.  Ее, наверно, надо ножом - соображаю, а рука уже тянется за бытовым предметом.  Мышцы и связки - а не кожа - поддаются, будто синтетическая ткань юбки, можно было и ножницами; отделившись, наконец, от тела, по инерции слегка покачивается немо изумленная, полуспящая остриженная шлюхина голова.  Из-под мокрых пальцев - с них капает - выскальзывает скула, за короткий ежик не ухватиться, черт, а потом осеняет - человеческий череп поместится только в обе ладони.  В бездонном металлическом баке - блясь и хлюп, приземлилась срезом, думаю, а зубы я после повыдеру, когда разварится как следует.  Головокружение давно переросло в вертолет, застекленная свеча пляшет насмешливо, на лице стягивающе подсыхает кровь, а помещение заполнено одуряющим солоновато-ржавым, отлично знакомым запахом.  В эту емкость можно и блевать, только, скорее всего, не нужно, а лучше поскорей покончить с делом и ни разу не упасть в обморок; как жаль, что я не живу в крематории. 
     
     
     Топор не в помощь - слишком длинная рукоять; пол скользкий, как каток, и темный от крови, отсверкивает при малейшем вздохе новогодними искорками и бликами.  Белые полосы на тельняшке побурели, как те халаты, ее впору выжимать, думаю, и очень устали плечи, и я сам еще больше устал кататься по чужим останкам, а он так ни разу и не зашел, и не зайдет, наверно, даже если я случайно отхвачу себе палец, даже если намеренно вскрою старые-добрые шрамы на предплечьях, или перережу свою глотку тем же ножом, хотя - может, и зайдет тогда, почует, как всегда чуял раньше.  Наша кровь смешалась бы: моя свежая - алая, жидкая, ее свернувшаяся - черно-винный загустевший сироп - и я не был бы больше так виноват за безалаберное осквернение безалаберных, скверных останков, валяй-валяй, эмоублюдок, выеби еще напоследок во имя всеобщего искупления этот распростертый на кафеле, обезличенный суповой набор - ни рук, ни головы, вместо ног лишь окорочка на дробленой у края кости, со рваным краем срез, котлеты по-киевски, неясно, чего больше хочется - блевать или жрать - ни рук, говорю, ни ног, одни сиськи да полная крови пизда, как дешевые девайсы в виртуальных мастерских по производству секс-кукол.  Нет, к сожалению.  Выебать не смогу.  Да нет, никто здесь не лихой, я очень давно устал; отделить - по щиколотке, посреди голени распилить, сочно забрызгивая, дальше - сразу под коленом, середина бедра, основание оного.  Руки - проще всего у запястий, отчлененные кисти кажутся муляжами-подставками для мобильных, после - пилой по женским предплечьям, чвякающим тесаком по локтям, пилой, с глухим рычанием, по пухлым плечам, откорчевать у сустава окончательно.  Ненасытное жерло посудины - хватит места для сисек, вот этих вот, или для требухи, конкретнее я еще пока не решил.  Хуже всего - кишки, самое грязное место из всех составляющих, хуже всего будет запах трупного нутра - даже живые люди внутри пахнут более чем неприятно, а я уже забыл, когда и как это обнаружил.  За закрытой дверью - какой-то шум, там все время какой-то шум, а может - представители закона и СМИ тактично и терпеливо дожидаются окончания операции.  Не шуметь! Работают люди.  Тут никто никого сегодня не убивал, я просто люблю собак, хотя они не любят меня - эй, парень, бросай отлынивать, не то от белой свечи эконом-парафина осталась под колпаком всего четверть.  Нож сам плывет в руки по багряной реке, очень тянет разбавить блядскую кровь своей, но ферботен - еще перевешивает, раскатисто раздаваясь в хромовом черепе.  Ладно уж, на испорченном манекене по всем правилам патанатомии, Y-образный разрез двурогой вилкой от ключиц до щетинистого лобка, хотя кухонный нож куда толще скальпеля, да и затупился за эту тяжкую ночку, так что режется отнюдь не сливочным маслом, а мраморно-ледяная кожа под лезвием кое-где едва заметно сборит.  Когда я провожу над межреберным хрящом, меж грудей, они ощутимо, скользяще оседают, чуть-чуть разъезжаются весомо в стороны, к лишенным плеч свободным бокам, а по разрезу вяло выступают смолистые остатки - держу пари, внутри крови осталось совсем немного, она вся здесь, наверно, а там - желудочный сок, желчь, моча, дерьмо - ну, может, в сердце еще несколько сгустков.  Дальше, к брюшному подшкурному жиру; я успеваю вскрыть почти до пупка, когда вслед за коротким хлопком ванная озаряется сторонним светом.  До меня не сразу доходит, что это открылась дверь, за лучом фонаря сокрыт Руд, наверняка Руд, который мог бы этой ночью осатанело перекапывать проледеневший хозяйский сад-огород, пока не раскопал бы наконец, матерясь, яму подходящих габаритов.  Там еще кто-то, но из-за ослепляюще яркого белого света не разглядеть точнее. 
     - Багровые реки-пять, - оптимистически констатирует третий, и по голосу узнаю - Игнат-психопат, на самом деле маньяк похлеще меня или даже своего ненормального старшего братца-арийца.  Братец арийца - маньяк и убийца, слишком плохо знаю этого скрытного сукина сына, хоть и не встречаю проблем с общим языком, но если он и впрямь такой уж маньяк, то, может, сменит меня на посту хоть на полчасика? Уловив сквозняк, глубоко вдыхаю - воздух холоден, даже морозен, удивительно свеж; поймав на секунду слабый отсюда, родной запах полковника, почти рефлекторно, осторожно, чтоб не поскользнуться, шагаю к ним и торможу под кратким приказом:
     - Стой. 
     - Стою, - очень тянет лечь, терять по правде говоря уже нечего, но сказано было - стоять. 
     - Принеси тряпку с порога, - тихо говорит Руд Игнату; когда тот удаляется, продолжает громче, обращаясь ко мне.  - Иди-ка ты к душу и включи горячую.  До отказа, на полную, желательно. 
     - Душу? - я не вполне улавливаю смысл; выясняю, что я устал так внушительно, что отмечаю только некоторую растерянность у него в голосе. 
     - Ну да.  Там он, - фонарный луч сползает с моей груди, зеркально скользит по полу, перескочив остатки растерзанного трупа, останавливается на хромированных водопроводных регуляторах, которые торчат из стены позади меня.  - По твое правое плечо.  Ты весь в крови, ее тут целая лужища.  Открой воду. 
     - А, - тут шатко - какой еще шторм.  Я его на самом деле уже сто лет не видел - ни шторм, ни Руда; по крайней мере, так кажется.  Спотыкаюсь со вжиканьем о пилу, но на ногах удерживаюсь и вскоре достигаю кружка света на забрызганной стене.  Одна ручка с синим кружком, другая с красным - последняя горячая, да - выворачиваю до предела и отскакиваю из-под низвергнувшейся на голову мощной струи ледяной воды. 
     - Подожди, сейчас нагреется, - говорит Руд бесстрастно и хрипло; буркнув нечто нечленораздельно-благодарное подоспевшему с выполненным поручением Игнату, устанавливает влажную от снега тряпку на пороге в ванную.  Недолго мнется - световой кругляш пляшет по помещению - а после со шлепаньем ступает ко мне, как дети в дождевые лужи. 
     - Такое впечатление, будто ты тут сгубил как минимум отряд пионеров, - удивленно отмечает он, пиная по пути мою летучую мышь - свечной огарок внутри опрокидывается и гаснет, оставляя нас наедине с батареечным освещением.  - Как это тебе удалась такая бойня всего только с одним разнесчастным трупом, психопат ты чертов, а?
     Бойня.