Почему смерть всегда застает нас врасплох? Каждый час мы ищем ее, раздвигая ветви, распахивая двери, оборачиваясь, как сыщики, а встретив, вдруг пугаемся, как дети.  Он не узнал меня, близорукий, с бородкой.  Тряс руку, исповедовался горячо и взахлеб, лестница спасения жгла ему внутренности, смотрел чуть поверх, чуть проглатывая годы.  Мы плелись пыльной улицей, в руках он нес арбуз, гул рынка катился, покатый, кончался некий век. 
     
      - Несчастный век! – с жаром воскликнул журналист, хватаясь за меня, как за соломинку.  – Я глажу моих ребят по головам, но ужас, как Гоголь в гробу, гонится за ними.  Я хочу верить в эволюцию!
     
      - Разве эволюция – рыночная площадь? – возразил я словами тысячелетнего старца под акацией, с пальцами, проросшими сквозь сухую землю.  Старик видел днем звезды, помнил санскрит, пережил душераздирающие войны, смену царств.  Был нищ от рождения и нищим умер от моей руки, узнав в последний миг во мне своего Ангела, но не успев похвалиться достигнутым. 
     
      Журналист привел к себе.  Летели мухи.  Солнце садилось в грязных облаках.  Я пил плохое вино, следил глазами быстрое тонковолосое существо, жену хозяина.  Он бросал фразы, как горячие кирпичи. 
     
      - Растил себя, как хрупкое дерево, хранил от скверны, ждал завязей. . .  Зачем? Чтобы ты, садовник, срубил меня, расчертив дорожки для каких-то неотчетливых замыслов? Я плакал, когда над долиной взлетали журавли.  Порой видел красные от заката купола с птицами.  Все, что знают мои глаза – разве этого мало для духа?
     
      - Этого не нужно для духа, - кратко ответил я. 
     
      Он задумался. 
     
      - Постойте. . .  Все, чем я жил, что светило мне издали, как звезда, не нужно? А мой разум, вместивший тома, мой тяжелый разум?
     
      - Он для живых. 
     
      - Что же ты отнимаешь все, не оставляя ни спички, ни убогой песенки? С чем я ухожу?
     
      Сбивался на местоимениях.  Я поморщился.  Затянувшийся торг.  Увлекся журналист, уже не думал о смерти, вцепившись, как пес, тянул из меня ответы.  Образ просеки мне нравится.  В конце ее виден свет, а свет дороже самых дорогих деревьев.  Я поднялся, дрогнули побрякушки на шкафах. 
     
      - Нам пора. 
     
      Журналист ухватил меня за руку:
     
      - Ведь вы шутите, да? Это невозможно, такое безобразие здесь, в доме! Нет!. .  Лизонька, принеси воды, видишь, кровь.  Не кричи, душенька.  Все-таки вы сумасшедший.  Что за ужасный нож.  Не устраивайте бойни, прошу вас.  Лизонька, вызови милицию и врача, поскорее, он в самом деле меня убьет.  Ковер отдашь в чистку.  Я будто разбитый графин.  От руки маньяка или в реанимации, никакой разницы.  Впрочем, смерть противна только со стороны, как и коитус.  Старик ты вспорол меня как барана не знаю зачем может знаю не хочу думать об этом.  Лизонька, это не ты! Кто это в белом, кто это плачет?. .  Или смеется? Холодно, снег идет. . .  Никого.  Я один в пальто с поднятым воротником, курю, заслоняясь от ветра.  Роящиеся снежинки в луче фонаря.  В тот миг я думаю о сходстве нас и снегопада, о странных соотношениях между длиной луча и количеством рождений. . .  Так я провел Рождественскую ночь.  В румяной желтой квартире меня ждала женщина.  Алогичность поступка окрыляла.  Что-то важное должно происходить за решетками логики, иначе откуда это чувство приближенности к настоящему и еще –
     
      Журналист испустил дух.  Из угла затравленно блестело лицо женщины.  Навеселе врач, оттопырив красную губу, теребил труп.  Волной океана обдало меня, как крылом.  В холодеющем небе тлели созвездия.  Журналист был последним.  Больше на Земле меня не оставалось.  В прочих мирах – возможно, но это хлопотное занятия, выискивать себя, как блоху, в головокруженье галактик. 
     
      Неотвязно стоял образ сада, хотя лес всегда топтался ближе, все ближе, пока я не узнал его в лицо и не отвернулся, отвергнув.  Так по улице торопливо, все торопливее нагоняешь знакомую прическу, изгиб шеи, зябкость плеч, пока не сравняешься, не усмехнешься ошибке, пугая желтой улыбкой незнакомое существо.