Ветер рвал одежду, размахивал деревьями, гнул к земле изгороди.  Будто порывом ветра, Марата повело в сторону, он ухватился за куст, неловко взмахнул рукой и вдруг словно стал расплываться, заваливаясь на бок, все теряя очертания, как нагретое мороженное.  Мария подбежала.  Там, где стоял Марат, бурлила нелепая маслянисто-бурая жижа с плавающими клочьями эпителия, в жутко угадываемых сгущениях мышц, и все таяла, бешено вращаясь, словно втягиваемая воронкой, наконец в траве остались лишь наручники и горсть металлических пуговиц, покрытых быстро сохнущей слизью. 
     
     Марию неудержимо рвало.  Солдаты с ужасом смотрели на пустое пространство около машины. 
     
     - Что вы с ним сделали?! Мара-а-ат! – не помня себя, завопила, завыла Мария. 
     
     - Мы здесь ни при чем.  Надеюсь, вы подтвердите полковнику Миронову все, что произошло? – угрюмо буркнул лейтенант в очках с треснувшей линзой. 
     
     Когда машины уехали, Мария хватилась Мальчика.  Его не было нигде.  Сжав пальцами ломящие виски, сосредоточилась.  Каким-то образом Мальчик оказался на берегу озера, рядом с закутанным в плащ неподвижным рыболовом.  Мария тихонько позвала его.  Мальчик вздрогнул, но продолжал стоять, глядя в черную, в морщинах октября, воду.  Где же искать это озеро, подумала Мария.  Вдруг Мальчик отчетливо произнес:
     
     - Я сейчас, мама.  Не волнуйся.  – Он сказал это вслух, потому что рыбак повернул голову:
     
     - Ты откуда взялся, пацан? Замерз, небось? – И замер на полуслове, потому что рядом никого уже не было.  Недоуменно хмыкнув, вытащил пустые крючки. 
     
     Обняв Мальчика, Мария тихонько заплакала. 
     
     Та высота отчаяния, на которой вместо пропасти вдруг видишь сияющую радугу, и по ней можно перебежать, как по мосту.  Если, конечно, хочешь быть на той стороне.  Панаид не хотел.  Умудренный, мечтал оставаться на своем месте, чего бы это ни стоило, даже если это самое худшее место на земле, даже тогда, потому что только из одной точки мир видим таким, каким его запомнило наше я, каждый миг готовое заблудиться, сдаться, ненадежное я, что держится за нашу руку и смотрит доверчиво снизу вверх – о, Панаиду совсем не нужны пропасти! Мир мой, цепь фонарей в ночи, думает Панаид, это горючая смесь влюбленности и испуга нагромоздила здесь павильоны и щекастых людей, это расщепление воли, не могущей остановиться, это взбугрившаяся мышца, полная движения, и вся мука мира – не зло, а только боль поворота.  Я пестовал моих птенцов, погибал, оберегая, бредил новорожденной цивилизацией – вне рынков взаимного рабства, вне унизительной похоти, я грезил о моих учениках, свободных навсегда и помнящих меня – угрюмого каменотеса, в никотором году, у раннего костра. . . 
     
     Даже Христос, человечнейшая из фантазий, восстал против тебя, жизнь.  Его заповеди кричат об одном: вырвись, уйди, разорви эти цепи, что называешь судьбой! С компрессом на лбу мы бредим миром, и давимся лекарствами, и силимся проснуться.  Так Бог некогда проснулся в слезах: ему приснилась Голгофа.  Горечью познания напоил меня Призрак, и я разлюбил мир, и то, что в мире.  Сверхчеловека я искал среди живых, но его здесь нет.  Нет по обе стороны ничего, кроме сделки между жизнью и смертью. 
     
     - Кто сделал нас спящими и зачем мы ходим, как заведенные куклы? Когда была маленькой, без всяких усилий могла превратиться в дерево, птицу, облако, и это было правдой.  А сегодня я пытаюсь быть бабой, служащей, женой, но ложь выглядывает, как нижнее белье.  Я смотрю в зеркало – меня нет, я смотрю в небо – Его нет, и я просыпаюсь все реже. . .  Почему мы не остаемся детьми? Почему мы засыхаем, как чучела, набитые соломой? Это нужно для жизни? Но для чего тогда жизнь?! Кто тот, что играет нами, подмешивает снотворное, держит наш дух в наручниках?
     
     - Наша плоть порабощает наш дух, - ответил Марат.  – Я знаю тот день, в который ты проснешься, Зина.  Но дорогу к нему проложу не я, а твое отчаяние. 
     
     Когда Зина присоединилась к группе, Марат повернулся к гостю:
     
     - Самое забавное, что она регулярно исповедуется своему шефу, полковнику безопасности.  Знакомит с деятельностью экзотической школы. 
     
     - Что ты сказал? – собеседник вздрогнул.  – Там знают, что ты ведешь школу мохистов?
     
     - Нет.  Обо мне Зина почему-то умалчивает.  Завиток женской души. 
     
     - Не думал, что ты циник. 
     
     - Не люблю предателей. 
     
     - Тебе не повредит?
     
     Марат покачал головой:
     
     - Я не позволю ей выболтать лишнее. 
     
     - Она говорит с твоей подачи?
     
     - Нет.  – Марат зашагал по комнате, хищно сжимая и разжимая пальцы сцепленных рук.  – Мне необязательно прибегать к разговорам, чтобы держать под контролем своих учеников.  Но оставим это.  Как дела у тебя? Много ли у нас неофитов? – с усмешкой спросил. 
     
     - Ты очень переменился с тех пор, как . . . 
     
     Марат резко перебил:
     
     - Не отвлекайся от темы. 
     
     Марат слушал сухие цифры, обиженный голос Петра прыгал, как по камешкам, за стеной низкий хор выводил слова обращения к духу. 
     
     - Мария. . .  Как Мария? – наконец не выдержал, спросил. 
     
     Петр оживился:
     
     - Да, это была отличная идея.  Довольно сложный способ общения, зато можно быть уверенным, что. . . 
     
     - Она здорова? Мальчик? – перебил Марат.