«Темен замысел твой, а глаза слепят, два синих клинка.  Крече¬том кличу в кленах, квилином выкликаю: кем мне клясться?! Ка¬кие молитвы молвить подданным твоим, когда они страшатся и тишай¬ших слов?
     
      В густых чащах, влажных и хмельных, в полудреме, в густых ча¬щах я ночевал, гонимый! И не было лезвия в моих руках, чтобы вскрыть жилы, не было сука, чтобы закачаться, не было омута, чтобы круги пошли! В тех краях и дальше, в васильках и жаворонках и ко¬лосьях, в тех краях я не раз обещал себе: кончено! Я мял в пальцах мягкую теплую землю, я крошил ее как хлеб, я смотрел на восток, вспыхивающий и гаснущий, и я говорил себе: бедный беглец, ты вер¬нешься. . . 
     
     Да, светлый, они любят тебя, как нельзя любить вождей и пра¬вителей, как нельзя любить и богов, ибо слепа эта любовь как нена¬висть!
     
      Странник, вольный, одинокий - гремящий цепью, ценящий цепь, как свободу!. .  Но время идет, твое имя перестанет горчить на гу¬бах, глаза твои исчезнут с озер и чистых небес, утешится мое сердце печалью и тогда я пойму, что ты был ложью и злом, что тебя и вовсе не было, а была выдумка бедных, бедных подданных, которым хотелось иметь Любимого! Но прежде пройдет немало лет, седой как лунь и полубезумный, стану описывать круги, див вокруг дерева, моей маленькой родины, которую ты мне оставил, отняв все осталь¬ное.  И я умру, моля Всеблагих о твоем здравии, ибо всем ты наделен щедро, и если я о чем-нибудь заплачу, то лишь о том, что там, в краях тех ты мне станешь безразличен, как все людское, и не уми¬лишь моего сердца ни подвигом, ни жестокостью, ни славой". 
     
      И когда он окончил писать это, ветви раздвинулись, и вышел рос¬лый, русый, угрюмый человек с не знавшими труда руками.  «За мной», - тоскливо подумал, дрожащими пальцами пряча тетрадь.  Между ним и гостем тонко, натянуто серебрилась и звенела паутина, притихнув, прислушивались твари.  Ветер ворохнулся, чем-то жалобно звякнул. 
     
      В стеклянном звоне Инший слышал бой своего сердца, далекий плач иволги, прибрежный плеск игл сосновых.  Но он не отнял ладоней от лица-лампы, лишь одиноко качался воткнутый в землю прутик, жалко трепещущая преграда. 
     
      Посланник был искушен и не шагнул.  Он попятился, зная силу этого оружия.  Голова его еще раза два качнулась в кустах боярышника, и лес снова стал тих и прозрачен как зеркало, на которое перестали дышать. 
     
      А в Киеве белокаменном, в Киеве златоглавом, на ступенях мраморной лестницы, лицом к Днепру праздно сидела Оксана, правнучка генерала, всадника с бесстрашными дерзкими глазами.  Она следила за кистью художника, рисовавшего воду Днепра и чаек, кистью отгонявшего пчел от мокрого холста. 
     
      В Днепре кто-то тонул, почти без крика, ребячьим черным мячиком прыгала по волнам голова.  От берега тронулся спасательный катер с голубыми буквами на боку: "Оранта".  Оксана, щурясь, смотрела на берег, где бестолково перебегали, топча горячий песок. 
     
      Рядом остановился кто-то.  Оксана подняла голову.  Парень в упор смотрел на нее.  Голубовато билась жилка у виска.  Светлые волосы, кружево ресниц. 
     
     - Пошли, дело есть, - протянул руку, Оксана поднялась, независимо шагнула по ступеням, удерживаясь от жгучего желания раскинуть руки, стремглав разлететься, процокать звонко по мрамору, ласточкой взмыть над Днепром, узким крылом волну задевая. 
     
      Он шел следом, тяжелый, взгляд жег Оксане затылок.  В крестовом Киеве зацвели липы, желтым воском залепленные деревья бродили между золотых маковок церквей сутулыми монахами, и сладкий запах тек по улицам, забирался в подъезды, на деревянных лестницах и площадках поджидал запоздавших, ласковым зверем бросался на грудь. 
     
      Оксана отворачивалась от ветра, голуби пролетали у лица, тяжелые, с злыми глазами.  Беленький маленький старик с тросточкой впереди вдруг остановился, его грубо толкнули, но продолжал смотреть куда-то мимо Оксаны.  Оглянулась.  На ее спутника смотрел, изумленно-растерянно, с приоткрытым ртом, тросточка выпала из руки, громко звякнула об асфальт, он не замечал, странный старик.  А спутник ее шел прямо, мрачно сдвинув брови, под тонкой загорелой кожей бешеные желваки. 
     
     Внезапно к старику подбежали двое, загорелые до черноты.  Скаля белые зубы, подхватили под мышки и побежали через дорогу, старик вяло перебирал ногами, почти не касаясь опоры.  На асфальте осталась лежать тонкая с серебряной рукояткой тросточка.  Тогда спутник Оксаны взял ее за руку, потянул за собой. 
     
      Они медленно шли по парку, под сводами молящихся лип.  Мстислав читал стихи на чужом языке, рассекал воздух ладонью, горячечно блестел глазами.  После нескольких попыток вырваться Оксана смирилась.  Смотрела под ноги на узорчатую тень.  Что их связывало? Ровно ничего, видала она красивых ребят, но его рука была тверда как сталь, он говорил непонятно, и темный липовый угар входил в легкие. 
     
     
     
      "И мне приснился дивный сон, что стал я невидим и бестелес.  Словно ангел, парил в вышине, скользил, неуязвимый, среди вооруженных солдат, а готовились подавить мятеж, я был лазутчиком в лазури и в восставшем городе меня ждали, глядели в небо, уродливые, в противогазах.  А я зачем-то замешкался на опушке, с невыразимо болезненным любопытством вглядывался в земляничные среди листьев ягоды с буквицами муравьев, в прихотливые изгибы усиков и трилистия кислицы, как дитя, я был поглощен созерцанием и чуть не вскрикнул от восторга, когда рядом, трепеща, приземлилась мерцающая стрекоза, призрачная, переменчивая как сон.  Я пил глазами этот мир, кроткий, я пил как сладкое вино, и внезапно заметил, что с каждой секундой зеленая радуга все больше бледнеет и меркнет, как будто мой взгляд тянул из нее краски, но это не сразу пришло мне на ум, я смотрел и смотрел с бесконечным ужасом - и восторгом, что-то странное было со мной, я радовался умирающему, гаснущему так же, как радовался живому. . . 
     
      Я был один, солдаты за спиной давно стали бесплотны, на моих руках как будто осталась желтая пыльца от русых мягковолосых голов.  Мир рассыпался вокруг меня, и я стоял, почти убийца, и я был счастлив. . .  А когда от скользнувшего по лицу утреннего луча я проснулся и хотел разгадать мой сон, вдруг подумал, что теперь знаю о великом как прибой равновесии больше, чем позволено знать смертным, и эта мысль наполнила меня ликованием и страхом почти равным тому, сонному. . .  Чьи ласковые руки бережно ведут меня сквозь тьму? Как ребенок, я был доверчив в этот час. . . "
     
      Воздушный змей летел над Киевом и люди, запрокинув головы, глядели ему вслед. 
     
     - Оксана, пожалуйста, не заставляй меня быть грубым, - Мстислав звал ее куда-то, с балкона она смотрела вниз, на далеко сгрудившиеся автомобили, избегая взгляда его тяжелых горячечных глаз.  Если бы добивался любви.  Но угрюмо цедил слова, объясняя что-то, холодный, устремленный как стрелок.  Ее это злило.  Недоступный, Мстислав притягивал.  Она должна помочь ему выполнить важное задание. 
     
      Липы отцвели.  Оксана худела под киевским солнцем, на границах удела опустились шлагбаумы, над Полоцком реяли вертолеты. 
     
      До заставы ехали молча.