Я не призываю.  Я говорю о грядущем, о неизбежном.  Даже если бы я молчал - разве страшная сила, стальной пружиной сжатая в городах-крепостях, не должна наконец разить? Разве не должно явить миру слепящую мощь, когда лишь этим мир бредит, этого пугается столько веков? Мы не можем изменить начертанное судьбой, не во власти человечьей нити судеб». 
     
     Свенельд чистил оружие, когда краем глаза заметил бегущую через просеку Оксану.  Сквозь зубы выругался.  Днем пришла, когда он не ждет.  Проследил за ней взглядом, крадучись, спустился к оврагу, где белело поваленное дерево.  Свенельд решил подстеречь здесь, где в птичьем гомоне сплетались стрекозы и краснотал.  Взмокший, в облаке наседающих комаров, заметил наконец скользящую между деревьев фигурку.  Трава щекотала ему грудь, глухо стучала в висках кровь.  Сжался для прыжка.  Но голубая мужская рубаха далеко в стороне замелькала, дразня.  Отыскала переправу кошечка.  Не делая лишних движений, по-военному быстро разделся, распугивая птиц, спустился к реке. 
     
     Свенельд бесшумно греб, соображая, сколько минут выиграет, пока Оксана будет обходить болото.  Вот она, вытоптанная тропа, звериный водопой.  Свенельд успел затаиться, когда наверху зашелестела трава.  Оксана бежала, гибкая, сосредоточенная.  Увидев вставшего на дороге Свенельда, замерла на миг, рванулась назад.  В два прыжка Свенельд настиг ее.  Волоча за длинные волосы, рукой зажимая рот, затоковал, заячил, враз хмельной:
     
     - Ладушка моя сладкая, как долго я ждал тебя! - застонал, рванул ей руки, сорвал с мягкого тела дурацкое тряпье, припал ртом.  Оксана кричала, но уже не слушал, не слышал, жадно кусал ей живот, приближаясь к лунному лону, высоко звенела в ушах тонкая струна, и стало замедленным и отчетливым окружающее: ножницами ее раскинутые ноги. . .  Он вошел и пронзительно-режущей стала сладкая мука, невыносимо белела у глаз ее шея, и Свенельд сдавил ее зубами, торопливо, судорожно, страшная молния корежила его тело, красно захлестывая взор, а темная горячая густая струйка все не хотела пролиться в его иссушенный жаждой рот. . . 
     
     И вдруг коротко, как струна рвется, тихая боль кольнула слева, огнем полоснула.  Жарко, томно ему стало с Оксаной.  Побежденный слабостью, Свенельд разжал зубы, откинулся.  Его затошнило.  Свенельд приподнял голову, увидел свою мокрую от крови рубаху.  Хотел сказать ей, пусть уходит, оставит одного, но губы не слушались.  Спокойно, без жалобы смотрел Свенельд в августовское светлое русское небо.  Его голубые норманские глаза были лишь каплей, пролившейся с небес из той великой, все заполняющей сини.  Не ссутулясь уходил, провожаемый взглядами, а возносился в безмятежное Свенельд, и не было в этом боли, а был светлый, безграничный покой, что боги даруют воинам. 
     
     Оксана с ужасом смотрела на свои руки.  Узкий нож наточенный был в них, ниоткуда возникший, липкий от крови.  Неровная, будто оплавленная рукоятка.  Бороздка, сдвинутая к краю.  Словно по памяти сделанный, нож казался не взаправдашним.  У воинов не бывает такого нелепого оружия.  Свенельд зашарил руками в траве, Оксана вскочила испугано.  Размахнувшись, бросила нож.  Вода над ним зашипела, будто от карбида.  Не глядя на убитого, Оксана вошла в воду, морщась от боли, окунулась.  Повернулась, чтобы выйти на берег, и зашлась в крике, заколотилась, теряя рассудок.  Широко расставив ноги, пошатываясь, у воды стоял Cвенельд.  Улыбкой, как судорогой, были сведены губы, а глаза смотрели с холодной издевкой.  Осы над ним кружились, над точившейся кровью.  Колотя по воде руками, то завывая, то плача, Оксана не оглядываясь плыла, глотала горькую воду, захлебывалась, и река красно пузырилась у рта. 
     
     Инший писал, когда треск сучьев отвлек его.  Он ждал, мрачный, зегзица вызванивала, звонкая.  Изюбром ломая кусты, Мстислав шел.  Хмурый, пересек поляну, взял рукопись с его колен, громко, без умсешки стал читать:
     
     "И в самом конце, напоследок, - та самая ослепительная идея, за которую убьем и умрем.  Блажен предающий высокое ради высшего.  Блажен предающий ближних ради вождя.  Но стократ блаженнее предающий целый мир для божества.  - Да, блестящая апология предательства!
     
     Инший видел, как рвется уздечка сдерживающая.  Взгляд его метался, виновато косил и мерк под ненавидящим светлым Мстиславовым. 
     
     - Как же так получилось, философ? - тихо, так тихо говорил, что у Иншего сжалось сердце.  - Ты был душой литовского восстания.  Пламенный, призывал рабов к расколу.  Полукровка, ты крыл имперские законы.  Как Гермоген, обжигал гениальными идеями.  В республиках ты искал свободы.  Угрюмая романская кровь в тебе ревела, когда взрывал компьютеры, иуда!. .  Как я любил тебя тогда! В Детинце, среди ребячьего смеха мне чудилось твое имя.  Помилованный, ты бежал из дворца, и я следил за тобой из оазисов Азии, ревнивец.