Высокие края оврага круто уходили вверх.  Из колодезной глубины далеко над водой под арку смыкающихся деревьев ярко било солнце.  Туда она рвалась, к людям, туда она рвалась из цепких рук Свенельда.  Но слабость гнула ей колени.  На глинистом пригорке у самой воды она села, равнодушно глядя. 
     
     Потом Оксана встала, спотыкаясь, пошла узкой кромкой берега вглубь леса, прочь от цедящихся цветных лучей, как будто на чей-то зов неслышный шла Оксана.  Сонливость все больше сковывала ей тело.  Среди пчел в зарослях девясила уснула, свернувшись калачиком, подложив под голову ладошку. 
     
     "Божья спичка, я догораю, как все мы, гаснущие галлюцинации, разумом зажженные во тьме.  И бесполезно вопрошать: "Что есть на самом деле?", потому что всегда: "Для кого есть?" Эти руки, эти реки, рощи, сладостные, звезды и закаты и озаренные города - о, вымысел, сладкий вымысел, но не больший, чем остальное! Ибо нет единичного, нет травинки, зверя, птицы, но есть счет, мера количества, мера действия.  Расчлененность, дробность мира, упорядоченность его - следствие деятельности мозга, мера его логики - мера логики мозга.  В чьем разуме мы уверены совершенно? Только в своем.  С кем единственным мы готовы считаться? Только с собой.  Законченные солипсисты, мы правы.  Не жалея убитых, мы правы.  Убитых нет.  Что плоть? Ближайший вымысел души, ее забава здесь, среди фантомов.  Не жалейте плоть! Даже не прибежище души - ее каприз, ее сон, тень на стекле, мимолетная.  А что душа? Искра среди бегущих огней, ее тоже нет, ибо огонь един, лишь в наших зрачках дробится мир, в зрачках, которые суть вымысел.  И здесь я впадаю в противоречие и умолкаю.  Мой слабый разум не может ухватить ускользающую двойственность, этот глубочайший, страшный раскол, чей след болезненно отдается в каждом нашем шаге". 
     
     Едва заметной тропинкой Инший спускался к реке.  Здесь к водопою приходили хищники.  Слишком осторожные, чтобы оставлять следы, они крались, почти не приминая трав.  Инший давно был признан лесом.  Его поляну без страха пересекали лисицы, у шалаша, не таясь, тянулись трепетными лицами к листве олени. 
     
     Какой-то шум внизу привлек его внимание.  Приглушенное рычание он услышал и как будто человеческий голос.  Инший ускорил шаг.  Звери обернулись на звук хрустнувшей ветки.  Инший увидел тоненькую с длинными расплетенными волосами девушку.  Поджав к подбородку колени, сидела у самой воды, волки переступали около, лениво оскаливались, когда узкая ладошка взлетала и прикасалась к загривкам.  Без испуга она взглянула на Иншего. 
     
     - Откуда ты взялась, русалочка? - спросил, раздумывая, кто мог направить ее и для чего. 
     
     Недоуменно молчала.  В тупик ее поставил вопрос. 
     
     - Где ты родилась? - терпеливо продолжал. 
     
     - В Киеве, - ответила без запинки. 
     
     - Каста?
     
     - Малех. 
     
     - Тебя вывести на опушку? - на всякий случай спросил. 
     
     Пожала плечами.  Оксане все равно. 
     
     - А теперь куда пойдешь? – Инший все больше мрачнел. 
     
     Взмахнула тонкой рукой, показывая на поляну.  Инший помедлил.  Он мог бы убить ее здесь, сомнамбулу с растерянными глазами, не сознающую, какая сила толкает ее, ничего не знающую, кроме приказа, властно звучащего внутри, - о, она ничего не поймет до самого последнего мига, когда исполнит и умрет или вольется в касту юдега: буйноволосых, с дикими глазами, навсегда повернутыми внутрь, уже не могущими отразить ни облако, ни птицу. . .  Он мог ее убить и это было бы лучшим выходом.  Но Инший медлил, вспоминая, как легко ее признали звери, как легко он сам признал в ней то кровное, калиново-красное, темно и грустно текущее в зрачках тех, кто были ему погодками, подобьями, припевами его протяжной песни. 
     
     Так он медлил однажды, когда у ног вдруг вскинулась, заблестела скользко и радужно гадюка; раздвоенную палку он сжимал, но медлил, ловил злобный ледяной взгляд в цветных разводах - и грозно росли, кольчугой качались кольца златокованные, знакомое до слез лицо он увидел в вышине над собой, знойный взгляд покорял его, слабого.  Легкие, сдавленные блестящей чешуей, обливались кровью, красный очистительный огонь полыхал внутри, но, ломаясь, суставы просили не помощи, рот его в крике искал не спасения, молитвой был его крик, ибо в крови смертельной он увидел Бога.  Поэтому с жадной любовью глядел Инший на гадюку и долго вспоминал ее потом, исчезнувшую в землянике. 
     
     - Пойдем, - через силу произнес.  Повел сомнабулу к себе, звериной легкой тропой, не оглядываясь. 
     
     А вечер уже был синим и влажным.  Над решеткой деревьев плыл серебряный тонко прорезанный месяц.  Оксана шла без страха, платье ее вымокло в росе и изорвалось о частокол ветвей.  Шла за светлой спиной старца и ей было покойно. 
     
     Инший оглядел ее, озябшую, разжег костер.  Сквозь пляшущее пламя Оксана видела спокойные ясные глаза, сбивчиво и торопливо говорила:
     
     - Боги Киева сжалились, отпустили лживую и порочную в лес, к листьям! До зари я уйду, где глушь и звери, где клены, а людей нет.  Нет сестер и братьев, сетей братских, рабских объятий нет! Железом и жутью тянет в Империи и режет губы железо и губит, победное! Странник ты. . .  Странники добрые, не заходят они в города, в западни каменные! - вдруг запнулась и вспомнила извилистые улицы Трубчевска, тяжелый лязг ворот, птиц, кружащих над громадами башен.  Она опустилась на колени у костра, долго с изумлением смотрела в лицо Иншему.  Тот не отводил взгляда, грустного и все понимающего. 
     
     Очнувшись на опушке, Свенельд не сразу понял, что случилось.  Трава звенела кузнечиками, пряно пахли над головой ромашки.  Свенельд лежал на животе, держа пистолет в вытянутой руке, чутко прислушиваясь к лесным шорохам.