– Тише! Не ровен час, разбудишь Гудмончика!


     – Не шикай на меня, грун.  И что тогда будет, коли разбужу?


     – Говорил же уже: конец тогда нашему походу настанет.  Проиграем войну, боя не начав. 


     – Смотри, какой войнер выискался!


     – Ну ладно не злись, Сутуня, – Аобрик порылся в суме и вынул продолговатый кусочек янтаря, перехваченный кожаным ремешком:


     – Стой-ка, да не крутайся ты так.  Сутуня, я должен обезопасить нас от злостья. 


     – Я по твоей милости стану как обрядовое дерево.  Нешто после каждого худого слова ты будешь обвешивать мою накидку этими побрякушками?


     – Это не побрякушки.  И без них мы не протянем здесь и двух мигов.  – В голосе Аобрика звучала непреклонная убеждённость в своей правоте.  Затем он поднялся с камня, на котором они отдыхали и огляделся с видом как бы говорившим о том, что он, Аобрик – единственный грун, который способен озабочиться о своих спутнях и о себе.  Тряхнул головой, всколыхнув гриву светло-розовых волос и пробормотал, глядя куда то вдаль:


     – Ну что, троги лопастые, чья дудка кривее?


     Потом окинул потеплевшим взором своих спутней и бодрым голосом спросил:


     – Отдохнули? Может двинемся дале?


     Сутуня в это время, делая вид, что заинтересовался соседним камнем, прятал ироничную ухмылку – «ГРИДЕНЬ!».  Они отдыхали на большой массивной базальтовой плите, покрытой ковром из мха белого и сиреневого цветов.  Эта плита располагалась в стороне от еле заметной тропы, по которой пробирались путни, и была окружена редкими, чахлыми, причудливо изогнутыми деревцами сиренево-зелёного цвета.  Огромный каменный блин был почти идеально круглым, с небольшим углублением в середине и был тёплым на ощупь. 


     Будто живые, матового цвета полосы тумана, постоянно перетекающие с места на место, не позволяли видеть окрест.  Это с самого начала беспокоило Сутуню, ибо в случае прямого нападения он станет единственным из этой немногочисленной компании, кто сможет сделать что-то более или менее путное, чтобы все они остались в живых.  Аобрик тоже это знал, но не на секунду не выказал сомнения, что тоже сможет постоять за спутней.  А насчет того, кто более полезен в этом путешествии, можно было и поспорить. 


     Сутуня, осторожно взяв на руки Гудмончика, положил его в плетеную корзину, на дне которой лежала мягкая подстилка.  Закрыв корзину крышкой, он одел ее на спину, ловко перевязав на груди ремни из кожи.  Корзина держалась на спине очень удобно и в случае атаки не помешала бы отражать удары и быстро передвигаться. 


     Аобрик достал из кожаного мешочка острый продолговатый камешек на ремешке и проверил направень.  Сутуня не видел в этом никакой надобности: он наверняка знал, куда нужно идти и не мог ошибиться.  Однако спутень его предпочитал во всем, что касается путешествия, полагаться на себя. 


     Гудмончик издал со дна корзины глубокий вздох, похожий на дыхание ветра, и Аобрик вздрогнул: вздох означал, что пробуждение близко, и любое неосторожное слово или движение могло нарушить сон Гудмончика.  Нужно было спешить.  Путь ждал нелегкий, и хотя большую часть расстояния они покрыли за какие-нибудь три седьмицы, впереди было самое трудное. 


     С самого начала Аобрик знал, что им придется пересечь высохшее русло реки Ишь-Ты, а затем и Залес Груидов, но надеялся, что им не придется делать это в спешке.  Теперь, видимо, придется.  Сколько Гудмончику осталось спать, Аобрик не знал, и будь хоть какая-то надежда, что они успеют дойти вовремя, не сунувшись к реке и Залесу, Аобрик так и сделал бы.  Особенно смущало пересохшее русло.  За этим местом, по словам Дымчатого Глибола, распространялась дурная слава. 


     … – Так что это за положень такая? Неужто так гибельно и жутко?


     – Зачем знать тебе об этом? Защититься не сможешь ты там ну ничем.  Меч там изгибается, что твой ивовый прут и не разит местных жителей, а колдовство может только навредить.  И вообще, чем меньше ты привлечешь внимания, тем сохраннее будешь.  Если доберешься туда.  Главное, грунчик, ничего не страшись!


     – Благодарень тебе, достойный Глибол Затуманистый, но не называй, прошу, меня грунчиком.  Мне уж два с лихой века минуло, не вчера из сумки матининской. 


     – Ну, для меня все вы щенятки неразумные.  Ты не обижайся.  Так уж давно не говорил со смертными…


     Разговор этот всплыл с памяти Аобрика ясно-ясно.  И дупло Глибола на заоблачной высоте вековечного ясеня.  И сам Дымной Глиболище с его вечно меняющимся телом.  И путь наверх и обратно.  И как обратились к нему волховые ведуны с просьбой-повелением отправляться в дорожень…


     – Аобрик, ты чего загрезился? Того и гляди, ушагаешь в этот треклятый туман, ищи тебя в послед! А-а, не нравится мне этот кисель плавучий!


     – Да, ты прав, Сутуня, это очень подозрительно.  И звуки здесь словно сонные какие.  – А Сутуня про себя отметил: самое удобное место для нападения. 


     По мере приближения к руслу реки туман сгущался все боле.  Хотя ему следовало рассеяться тогда, когда они еще покинули долину фрогов.  Сутуня устроил им веселый праздник Урожая, разогнав всю деревню и шутя разломав несколько приземистых хижин.  Впрочем, они были сами виноваты: кто же знал, что фроги в самый канун праздника Урожая захотят съесть своих гостей, вместо того, чтобы накормить их, напоить, да спать уложить.  Фроги, конечно, никогда не славились гостеприимством, но ведь всем известно, что волхвы запрещают им трогать чужаков в месяц Последнего Колоса, а иные даже вынуждены оказывать гостям чуждое фрогам гостеприимство.  За время прошлых визитов в это бытье Сутуня достаточно тщательно изучил местных жителей и все, что могло бы ему помочь.  Теперь он боялся, что сделал это недостаточно хорошо, потому что была вероять, что это треклятые фроги в отместку несъеденным гостям напустили туману. 


     Сгущался завораживающий душу туман, и таяла уверенность Сутуни в том, что он знает, куда делает следующий шаг.  Теперь он с уважением поглядывал на путеводный камень, который доставал из сумы Аобрик.  Окрест, которым они проходили, не менялся: те же редкие деревья и кустарники среди каменистых холмов под тусклым зеленым небом.  Разве что некоторые большие разноцветные каменюги проявляли удивительную для столь меланхоличных сородичей активность.  Причем они проявляли к гостям опять же интерес явно гастрономического характера.  Имея довольно хорошо подвешенные языки, твердолобые валуны от скуки перекликались друг с другом по ночам, мешая путням спать.  Каких только небылиц и сплетней не пришлось выслушать друзьям.  Днем каменные болтуны утихали, пряча с рассветом внутрь себя мягкие слоновьи уши.  Оглохшие, они теряли всякий интерес к полемике и занимались насущными делами, то есть тащили в рот, все что шевелилось, тем же языком, каким недавно болтали.  Аобрик с тревогой вздыхал:


     – Если тут камни такие жизнерадостные, то что нас ждет дальше?


     Сутуня считал, что это несолидно для почтенных лежебок: камень есть камень.  Лежишь себе, и лежи.  Чего егозить-то? Несерьезно это. 


     Из беседы с одним таким небольшим валуном, решившим позабавиться беседой с гостями в дневное время, спутни узнали, что тутошнее племя болтунов относится к молчаливым сородичам с презрением. 


     – Конечно! Будешь молчать, когда сказать нечего! Пустоголовые бездари они, вот и молчат в тряпочку! – разорялся камешек высотой Сутуне по плечо и покрытый ярко розовым лишайником.  Сверкая глазками, он яростно поливал из общего котла своих молчунов-сородичей. 


     – Да у нас с этими олухами ничего общего-то и нет! – повизгивал Скрань.