Слишком большая, чтобы сохранить очертания мой девочки. 
     — Родная, ложись спать. 
     — Нет, — отвечает резко, ранит неестественной грубостью.  Но тут же спохватывается, забирается на кровать и трется щекой о мою ногу.  — Только если приласкаешь. 
     Ее рукам отказать невозможно, и я срываю легкий халат, уже не упрашивая хоть раз заняться любовью при свете, чтобы видеть ее тело в изгибах страсти.  Она не позволит.  Она давно не позволяет. 
     
     Дни и ночи смешиваются, перетекают в недели, а замкнутость и одержимость Кари набирают силу.  Ее одинокие прогулки по безлюдным лунным улицам для меня загадка и повод сходить с ума. 
     Она снова исчезает в подъезде, тихо закрывая за собой замки.  Тяжелая поступь слышна на ступенях лестницы и прекращается с хлопком тяжелой двери.  Я слежу за ее исхудавшим силуэтом среди пешеходных дорожек и темных выступов бордюров.  Сколько раз просился уходить вместе, но она отказывает с упрямством и злобой рассерженной пантеры.  Сколько раз тайком следовал по петляющим дворам до набережной, небезопасной и холодной.  И всегда Кари угадывала мое присутствие, а после несколько дней мучила отторжением.  Вот и сейчас я слежу за ее фигурой, исчезающей за поворотом.  От отчаяния хочется вырубить в стене пятый угол и спрятаться.  Достаю припрятанные от Кари в шкафу сигареты, включаю свет и травлюсь дымом.  На столе — ее книги неаккуратной стопкой.  Кое-где страницы еще склеены, а некоторые уже истерты пальцами до серости.  Достаю самую потрепанную и открываю на разделенных календариком, как закладкой, страницах.  Желтая дешевая бумага неприятна для пальцев, уголки замусолены перегибами, несколько строк выделены красным маркером. 
     «…Близость плотская невозможна без продолжения рода.  Соединяясь, мужчина и женщина ткут полотно духа, и дух тот, не встретив достойной себе оболочки (то бишь плода, сотворенного соитием), приобретает жизнь самостоятельную.  В древние времена определяли сих духов как «домохранителей», «инкубов», «суккубов» и прочих существ, и разделялись они по повадкам да проявлениям в мире людском.  Рожденный похотью дух становился инкубом или суккубом, зачатый же на фамильном ложе становился домохранителем.  Силы свои духи черпают из природы своей.  Но случалось духам получать оболочку и от основ мира людского будь то вода или огонь…. »
     Захлопываю книгу, удивляясь, чем Кари интересен этот бред.  На блеклой обложке фамилия автора выцвела, но название еще читаемо: «Внутримирная Иерархия Дж.  Суорена.  Правда или вымысел?» Тревожно щемит сердце.  Что сумело так перевернуть жизнь моей девочки? Что сломало нашу легкую счастливую жизнь? Или кто?
     Спасаясь от навязчивой ревности выхожу в ночь.  Пинаю попавшиеся под ноги бутылки и сигаретные пачки.  Разрозненного свечения реклам на проспекте не хватает для усмирения гнева и отчаяния.  Под мостом движутся тени, щедро обливаемые светом фонарей.  Две сливаются воедино объятьями, я невольно завидую парню и не могу оторвать взгляд.  Он стоит спиной, невысокий, крепкий, чем-то похожий на меня, но ему дано счастье теребить волосы подруги, а моя любовь ушла в ночь, не уточнив, когда вернется. 
     Когда-то мы так же стояли на этой же набережной, на том же самом месте.  Была осень и Кари грела руки в моих карманах.  Мы говорили о нас, и она приняла предложение жить вместе.  Это было давно, несколько лет назад.  А сейчас я наблюдаю за парочкой, в полумраке моста и захлебываюсь ностальгией. 
     Легкий ветер шелохнул волосы девчонки, небрежным поворотом головы она отбрасывает прядь с щеки, и в тусклом свете фонаря я вижу лицо.  Лицо Кари!
     Спазм в горле не дал закричать, да и не нужно.  Она заметила меня.  Быстро отвернулась, уткнулась носом в грудь незнакомцу.  Первая мысль — разорвать негодяя на части, но я отступаю на шаг и несусь через мост.  Она предала, не обманула, а предала, не открывшись.  Окольной дорогой, проулками, через дворы несусь к дому, мечтая пропасть, заблудиться.  Но все равно попадаю в знакомый злосчастный подъезд.  Девятый этаж — дурацкий «пентхауз».  Ох, как же она ненавидит его! Наверное так же, как я презираю обманы.  Ключом не могу попасть в скважину, но дверь сама отворилась. 
     — Ты где пропадал? Я уже испугалась, вдруг что-то случилось. 
     Сама непорочность! Влетаю в квартиру, укрытую марком, но нет никого кроме нас.  И теней, укрывших ажурным ковром пол и стены. 
     Несусь на кухню, едва не сорвав ручку смесителя пью ледяную, колючую воду, будто она — сама Жизнь.  И слышу отчетливый шорох над головой.  Царапает звук, сжимается сердце до нерва. 
     — Прости меня, Кари, — шепчу, оборачиваясь, и застываю от ярости. 
     Она стоит у окна, испуганно глядя в проем двери, а перед ней, прикрыв от меня грудью тонкое тело Карины высится Он.  Тот самый, невысокий, крепкий, чем-то похожий на меня.  Размазанная копия моего лица с гордо вздернутым подбородком дышит небольшим, будто неоформившимся носом, смеется туманными глазами.  Сорвавшийся крик — то ли вой, то ли стон.  Из деревянной подставки хватаю нож, самый большой, что всегда отмывается от крови, и бросаюсь на Него, бью широким лезвием в горло.  Но словно голограмма, а не тело вспарывается сталью, прежде чем войти…
     Я помню ее жуткий хрип, булькающий клокот распоротой глотки.  И ужас в глазах, и свой ужас в груди.  Я помню, как тело упало к ногам под пристальным взглядом из-за моей спины.