На следующий день, взяв необходимый инструмент и двух солдат посмышлёнее, я приступил к промерам замка.  Признаюсь, его внутренности произвели на меня столь тягостное впечатление, что я едва не забыл о своём служебном долге.  Полутёмные коридоры, освещаемые чадящими лампами, покрытые склизкой чёрной плесенью стены и каменные мешки тюремных камер – вот что представляло собой бывшее родовое гнездо династии Глиц.  Но особенно ужасали сами узники.  Глядя на них, грязных, обросших, невыносимо смердящих, почти утративших человеческий облик, я думал: а так ли милосерден наш император, заменивший всем этим людям быструю смерть от рук палача на медленное многолетнее гниение? Впрочем, эту мысль я решительно отверг, потому как томящиеся здесь разбойники и душегубы не заслужили иной участи.  Да и кто я, чтобы критиковать решения Его Величества?!
     За весь день нам удалось измерить лишь часть помещений первого этажа замка – уж больно причудливой была его архитектура.  Однако, уже и эти промеры принесли свои плоды.  Сопоставляя результаты собственных измерений с теми, что размещались на чертежах, я обратил внимание на несколько несоответствий, которые могли означать только одно – наличие потайных ходов.  Я доложил коменданту, и он подтвердил, что в одном из указанных мною мест был пролом, ныне заделанный, ведущий в потаённый внутристеновой ход.  Это меня воодушевило.  Теперь, пользуясь моим методом сопоставления можно было обнаружить и нанести на чертежи все замковые тайники, тем самым предотвратив возможность новых побегов. 
     Вечером того же дня мы вместе с несколькими офицерами собрались за столом в местном кабачке.  Еда тут была неплохая, вино – так себе, а вот пиво – отменное, и, как я понял, коротать вечера за кружкой пива давно стало доброй традицией для всех служивых. 
     - Расскажите о войне, Брико! – стали упрашивать меня мои новые товарищи.  Очевидно, что им, не нюхавшим пороха на поле брани, я казался героем, рыцарем без страха и упрёка, собственной кровью доказавшим преданность Отчизне и Императору. 
     Что мог я им рассказать? Для меня война – это звуки.  Это свист, когда пуля пролетает мимо, и хлюпанье, когда она попадает в стоящего рядом.  А когда в человека врезается ядро, раздаётся всплеск, потому что плоть расплёскивается.  Война – это крики подстреленных лошадей, от которых сжимается сердце; это стоны и бессвязное горячечное бормотание раненных; это визг пилы полевого хирурга, который тут же, в соседней палатке, ампутирует ногу, и она валится в специально приготовленный чан, глухо стукнув о его край; это непрерывный рёв пушек, от которого у канониров течёт кровь их ушей.  Именно это и есть настоящая война.  Но возжелали бы мои собеседники услышать подобное из моих уст? Думаю, что нет.  Для них война – это барабанная дробь, звон сабель, победные марши и цоканье копыт по брусчатке завоёванных городов.  Я не стал их разочаровывать и ограничился рассказами о нескольких удачных кампаниях, в которых принимал непосредственное участие.  «Лишние» подробности я опустил. 
     Во время одного из таких рассказов о том, как наш совсем небольшой кавалерийский отряд обратил в бегство вдвое превосходящий численностью отряд противника, в кабачок вбежал запыхавшийся унтер-офицер, по причине юного возраста не принимавший участия в попойке.  Несколько секунд его взгляд стремительно перебегал с одного сидящего на другого. 
     - Господа офицеры! – наконец выпалил он.  – У господина коменданта пропал сын!
     - Что значит «пропал»? – спросил кто-то из сидящих. 
     - Ушёл гулять сразу после обеда и до сих пор не вернулся, - пояснил унтер.  Мы налили ему пива и уступили место на лавке.  Юноша сел, в три глотка осушил кружку и добавил:
     - Комендант боится, что мальчишка полез в какую-нибудь штольню. 
      Меня несколько удивило, как эти, казалось бы, погрязшие в рутины гарнизонных будней, люди, чьи души закостенели от ежедневного общения с различными представителями человеческого мусора, тотчас прониклись серьезностью ситуации, вскочили со своих мест, забыв про недопитое пиво, и помчались поднимать солдат.  А может, каждый из них мечтал выслужиться? Как бы то ни было, вскоре мы, вооружившись факелами и выстроив солдат цепочкой, прочёсывали окрестности.  Тьма стояла кромешная – в этих краях поздней осенью поразительно тёмные ночи, а в тот день небо вдобавок было затянуто плотными тучами, из которых время от времени сыпал мелкий колкий снежок.  Факела не столько светили, сколько чадили и трещали.  Казалось, вся долина наполнена этим треском да криками «Микель! Микель!». 
     Не могу сказать, сколько продолжались наши поиски.  Заглядывая в каждую трещину, за каждый валун, в каждую штольню, я потерял счёт времени.  Должно быть, наши поиски продолжались не менее часа, когда впереди меня раздался громкий крик:
     - Нашёл! Нашёл!
     Ускорив шаги (насколько это было возможно без опаски сломать ногу) я вскоре увидел троих солдат, ожесточенно отдиравших доски, которыми был заколочен вход в неприметную заброшенную штольню.  Старые проржавевшие гвозди выходили из дерева с омерзительным скрежетом.  Солдаты натужно бранились сквозь зубы.  Когда на мёрзлую землю упала последняя доска, ворота со скрипом отворились, и факела высветили чёрный, уводящий в глубь горы зев штольни и Микеля, перепуганного и замёрзшего, а оттого непривычно молчаливого.  Он сидел на корточках, обхватив колени руками, и беззвучно плакал.  У его ног лежал грязный цилиндрической формы свёрток, на который поначалу никто не обратил внимания.  Один из солдат поднял мальчонку на руки и передал подоспевшему отцу.  Комендант был безмерно рад.  Он тотчас распорядился выдать нашедшему его сына денежное вознаграждение, всем же остальным пообещал выставить бочку хлебного вина. 
     Люди расходились.  Солдаты - в казарму, офицеры – по своим квартирам, а многие – в тёплый кабачок, который так искушал своим теплом и пивом в холодной осенней ночи.  Я отказался возвращаться к выпивке и остался совсем один рядом со входом в штольню.  Теперь, когда часть досок была выломана, эта дыра в камне больше всего напоминала раззявленный рот с торчащими во все стороны гнилыми зубами.  Казалось, огромный каменный зверь затаился в ночи и ждёт очередного безрассудного путника, который сам сделает шаг в широко отверстую пасть. 
     Холодок пробежал по спине, и, дабы развеять иллюзию, я осветил сломанные ворота штольни факелом.  Морок развеялся, и мерцающее пятно света выхватило из темноты тот самый свёрток, которому никто не придал значения.  Я поднял его и с удивлением понял, что это – не что иное как плотно свернутые листы скверной пожелтевшей бумаги, убористо исписанные чернилами.  Я унёс находку с собой. 
     Вернувшись в свою каморку и растопив камин, я уселся у огня и при свете свечей приступил к изучению находки.  Стоило мне только взглянуть на рукопись, как я был чрезвычайно изумлен, ибо в руках я держал некое послание, либо зашифрованное, либо написанное на незнакомом языке.  Что ж, будет над чем поломать голову.  А пока же я решил просто внимательно просмотреть таинственные бумаги от первой до последней страницы. 
     Осторожно перекладывая расползающиеся от сырости и плесени листы, я обнаружил, что документ содержит массу самых разнообразных рисунков, многие из которых вызвали у меня откровенное отвращение.  Рисунки эти, несомненно, служившие иллюстрациями к тексту, были выполнены с удивительной искусностью.  Большинство изображали разнообразно расчленённые тела, мужские и женские.  Другие представляли собой наброски неких механизмов со множеством зубчатых передач, а также металлических (вероятно) шаров и цилиндров, соединенных друг с другом множеством прихотливо изогнутых трубочек.  Несмотря на некоторые познания в области механики, понять назначение изображённых устройств я так и не смог, чем был немало раздосадован.  Впрочем, листая таинственную рукопись дальше, я нашел пару рисунков, на которых детали механизмов сочленялись с частями человеческих тел, из чего я сделал вывод, что держу в руках описания богомерзких пыточных инструментов, изобретённых неким бесчеловечным гением.  Версия эта казалась мне вполне убедительной, пока я не наткнулся на тщательно вырисованные оккультные символы, вроде тех, что использовали алхимики.  Тогда-то мне и пришло в голову, что на рисунках изображены не орудия пыток, а машины для ритуальных жертвоприношений.  Конечно, пока не будет расшифрованы сами записи, все мои догадки так и останутся только догадками.  Вскоре я обнаружил, что каждый последующий рисунок был омерзительнее предыдущего, а каждая моя новая версия – страшнее старой.