- И это только начало.  Я разворошу их крысиное гнездо!
     - А мне как дальше жить? – вздрагивая от рыдания, спросил Олег.  – Как же теперь без Арсика?
     Иван посмотрел на небо, вверх, откуда падали и падали неиссякаемые капли ледяного дождя, смывая с опухших глаз слезы.  Он вспомнил о своем умершем отце, чья могила находится на этом же кладбище, только несколькими «кварталами» ниже. 
     Тогда, в сентябре 1999 года, вместе со смертью отца он потерял не только счастливое детство, но и часть собственной души.  Лучшую часть.  Жизнь открылась перед ним совсем по-другому, чем виделась прежде, обнажая свое грязное и жестокое естество.  Иван часто думал, почему он еще жив? Был его незримым ангелом-хранителем умерший отец или старый учитель Сергей Олегович Снегов, с которым его свела судьба всего лишь на пару месяцев, но в самые страшные и губительные дни. 
     - Ты не думай об Арсении как о мертвом, - Иван чувствовал, как, смешавшись со слезами, холодные капли дождя стекают по его лицу живыми теплыми струйками.  - Ты представь, что он с тобой и отлучился всего лишь на какую-то минуту… Удержи его в своем сердце… как живого…
     
     ***
     Проводив Олега до квартиры и убедившись, что с мальчиком ничего не случится, Храмов направился к ближайшему газетному киоску, где в свежем выпуске «Чрезвычайной Перми» должна выйти статья, как сжигают на камских берегах дореволюционные дачи.  И еще о том, какие тайны настоящего хранят эти «памятники архитектуры и истории».  И как грехи прошлого отзываются в настоящем торжествующим и беспощадным злом. 
      Теперь, после возвращения с похорон, публикация статьи утратила свой первоначальный смысл - дом все равно сгорел, Алешечка канул в недоступном для поиска неведомом погребе.  Арсений жестоко и подло убит, причем даже саму смерть успешно выдали за самоубийство. 
     Вот уж, поистине, дьявольская уловка! Само это слово, как зараза, к которой боятся даже прикоснуться.  Близким самоубийц не выражают соболезнований, их не поминают по праздникам, а само их прошлое существование является для родственников негласным клеймом неполноценности.  Потому что на каждого, у кого в роду был самоубийца, ложится тень изгоя.  Человека никогда не примут на престижную работу и ни за что не дадут ответственной должности, если вдруг узнают, что кто-то из его родственников покончил с собой.  Поэтому о самоубийцах предпочитают побыстрее забыть.  Как будто их никогда и не было.  И тайну их жизни и смерти скрывают, как величайший позор. 
     А ведь у нас после революции прославляли самоубийство, называя его значимым рычагом естественного отбора общества.  Ивану вспомнились публицистические строки из эпохи военного коммунизма:
     «В конце концов, это - положительный фактор, когда дело идет о самоубийствах среди молодежи.  Наше время - тяжкий молот, он, конечно, кует булат, дробя стекло.  Чем больше выбьет этот молот стекла из наших рядов, чем меньше у нас будет нытиков, хмурых неврастеников, никчемушных пессимистов, праздношатающихся гамлетиков, тем лучше.  А светлых голов, горячих сердец и стальных рук у нас останется всегда достаточно…»
     Однако смерть, как повелось, выбивала целый век лучших, позволяя разжиреть и расплодится на чужой крови подлецам и подонкам, которые предпочитают насиловать и убивать исключительно других, а не себя. 
     Отчего же тогда на каждом канале сокрушаются, почему негде взять честных чиновников и непродажных блюстителей закона.  И отчего простые граждане, причем не обремененные расовыми, национальными или религиозными различиями, с таким неописуемым сладострастием убивают и калечат друг друга просто за неосторожное слово или понюх табака.  Как только в Перестройку ослабла полицейская удавка, так с лица лучшего на земле советского человека спала маска сусального благодушия и обнажилась хищная звериная морда.  И похабное, самодовольное рыло гоголевского чёрта…
     Иван понял, что теперь надо писать статью о русской судьбе.  О том, что потомки убийц и гонителей, тех, кто расстреливал невинных, разрушал церкви, глумился над прошлым или оставался к нему глухим, несут в себе семена возмездия, которые восходят новыми бедами. 
     
     
     Глава 24.  Палая листва
     
     По своему обыкновению, после обеда Елизавета Андреевна читала книги.  Причем, писателя, обязательно возведенного в категорию классиков.  Такое странное предпочтение сложилось у Елизаветы исключительно оттого, что она любила почитать хорошие книги, а продираться сквозь ворох печатного хлама ей совсем не хотелось. 
     Рекламу, касаемую талантов современных писателей, она не ставила ни в грош, убеждаясь на горьком опыте, что современные литературные звезды являются всего лишь старательно надутыми мыльными пузырями.  Причем, коллективно-надутыми.  А мыльные пузыри непременно лопаются, и после них ничего не остается кроме разводов и пятен…
     На улице было по-осеннему неуютно и промозгло, с утра моросил нудный октябрьский дождь, поэтому Елизавета не удивилась, когда ее рука потянулась за увесистым томом Маркеса.  «О, да, – улыбнувшись, кивнула головой Елизавета.  – С этим скучать и мерзнуть мне точно не придется!» Потом она заварила себе чай, укуталась в шерстяной плед и, поудобнее устроилась на диване. 
     Елизавете нравилось, когда в книге не было долгих и нудных предисловий, поучающих, как надо понимать те или иные образы, выписанные автором.  Пусть где-нибудь там, в конце книги, после нумерованных ссылок и комментариев, незадачливый кандидат наук позволит себе пару-тройку страниц, чтобы приобщить к великому имени свою фамилию.  Но после заглавной страницы обязательно должен открываться авторский текст! В противном случае Елизавета Андреевна просто не покупала «неправильную книгу», предпочитая поискать нужный вариант у других издателей. 
     Этот том был правильный: и обложка, и бумага, и шрифт – все продумано и подобрано как нельзя лучше.  «Палой листвой» встретил ее возбужденный взгляд Маркес. 
     «… листва была взбаламученная, буйная - человеческий и вещественный сор чужих мест, опаль гражданской войны, которая, отдаляясь, казалась все более неправдоподобной.  Листва сыпалась неумолимо.  Она все заражала буйным смрадом толпы, смрадом кожных выделений и потаенной смерти.  Менее чем за год она завалила селение мусором бесчисленных бедствий, усеяла улицы своим смешанным хламом.  И этот хлам под ударами шального порывистого ветра стремительно сметался в кучи, обособлялся и наконец превратился в улочку с рекой на одном конце и огороженным кладбищем на другом, в особый, сборный поселок, состоявший из отбросов других селений…»
     Елизавета Андреевна с трудом перевела дух и, подобрав под себя ноги, сделала большой глоток чая.  Она почему-то вспомнила про Ивана, что он сейчас один в этом ужасном Заречинске, районе, который большинство жителей Перми никогда не видели и о котором вспоминают, когда едут на кладбище.  Да еще в криминальной сводке и теленовостях, поминая серийных убийц, каннибалов или разглагольствуя о причинах массового уличного насилия.  Вот и теперь по всем местным каналам только и трезвонят про поджоги в районе строительства элитных коттеджей, о найденных неопознанных трупах, о полном отсутствии свидетелей и «зацепок»…
     Елизавета корила себя за то, что излишне придиралась к сыну, была недостаточно с ним чуткой и просто никогда не интересовалась его мнением. 
     «Господи, да я же тогда пила!» - слова прозвучали как откровение, объясняя причины душевной черствости и частично реабилитируя за прошлое Елизавету Андреевну в ее собственных глазах. 
     Надо бы позвонить Ванечке… Прямо сейчас! Но придется вставать, а она так удобно расположилась на любимом диванчике под тонким, но необыкновенно теплым шерстяным плетом в шотландскую клетку.  Ко всему чай был горячим и не разумно говорить, пока он не допит.  Действительно, к чему так спешить? Можно допить чай, собраться с мыслями, чтобы о главном говорить весомыми и выверенными словами.  Она же его мать! Хороший же подаст пример, если сын услышит взволнованную, взбалмошную речь! Чего доброго, еще подумает, что она снова пьяна! Пожалуй, стоит сосредоточиться и сначала дочитать повесть и уж только потом – звонить!
     И Елизавета Андреевна принялась читать дальше:
     «… первый раз в жизни я увидел мертвеца.  Сегодня среда, но я чувствую себя как в воскресенье, потому что меня не пустили в школу и одели в зеленый вельветовый костюм, который мне кое-где режет.  За руку с мамой, позади дедушки, который шарит перед собой тростью, чтобы не наткнуться на мебель (он плохо видит в полумраке и хромает), я прошел мимо зеркала в гостиной и увидел себя с головы до ног – в зеленом, с белым крахмальным бантом, который сбоку трет мне шею.  Я увидел себя в закругленном мутном стекле и подумал: «Это я, как будто сегодня воскресенье».  Мы пришли в дом, где лежит покойник…»
     «Невозможно!» – захлопывая книгу, словно прячась от навязчивых воспоминаний, воскликнула Елизавета.  Словно Маркес мог ее услышать и успокоить: «Конечно, возможно! Тогда, в 1991 году детские вещи словно испарились, а тебе только что вернувшаяся из ГДР соседка предложила отличный вельветовый детский костюмчик.  Как раз на Ванечку.  И совсем недорого, хотя до этого его и носили, но он все равно был как новый.  Тогда это казалось настоящей находкой! Помнишь, как ты, Елизавета, радовалась? Как была счастлива? Называла сыночка «огурчиком» и целовала его в розовые щечки? Что же ты теперь как на похоронах сидишь с глазами, полными слез? Чего ждешь? Почему не звонишь?»
     
     ***
     Меланхолия Елизаветы Андреевны развеялась вместе с возвратившимся домой мужем, от которого изрядно разило алкоголем и еле скрываемым раздражением.  Елизавета давно поняла, что в такие минуты надо превращаться в ласковую и пушистую лису из русских сказок, которая своим сладким голосочком легко управится и со злым волком и со свирепым медведем. 
     - Милый! Я так рада, что ты сегодня пришел пораньше! – воскликнула Елизавета не поднимаясь с дивана, выжидая, как ее слова отзовутся в голове у мужа.  – Если бы ты знал, как я заждалась!
     Но в этот раз на ее приветственную речовку Борис ничего не ответил, только закурил, не раздеваясь, прошел через всю квартиру и в обуви развалился на диванчике Елизаветы. 
     - Что с тобой, моя лапушка? – Елизавета выгнулась возле мужа, который пускал кольца из табачного дыма и с интересом наблюдал, как они истаивают над притаившимся диваном.