Ты ее очень хорошо знаешь… Головы у тебя нет, раз шмара твоя в курсе… Ладно, не кипи.  Но раз в такое дело встряли, зачем было хвосты оставлять?. .  К дочке Латышев охрану приставил, так что не это самое… А мамашу поищите у подруг.  У меня тут есть адресочки… Ну, все.  Когда лавэ за последний месяц перекинешь?
     8. 
     …Он проснулся на исходе дня, но сперва подумал, что уже глубокая ночь.  В комнате стояла непроницаемая тьма, с улицы не доносилось ни звука, только размеренное постукивание настенных часов нарушало тишину.  Некоторое время он лежал неподвижно с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, как оцепенение сна медленно покидает тело. 
     Постепенно сквозь темноту проступили очертания комнаты и составлявших обстановку предметов: стол посередине, бесформенный ком кресла у окна, в углу – богатырский, под самый потолок, торс шифоньера.  Обычная запущенная съемная “хрущовка”.  “Полумеблированная”, как пишут в газетных объявлениях. 
     Он потянулся, разминая суставы.  Пружинный матрас старой кровати отозвался скрипучим вздохом.  Такие кровати были в моде в середине шестидесятых и дожили до нового тысячелетия, пожалуй, только в обветшалых “хрущобах”, к которым даже бандиты от квартирного бизнеса не проявляли интереса. 
     Это жилье он снял по объявлению, прилепленному к двери подъезда.  Похожие, как братья-близнецы, обшарпанные панельные “пятиэтажки” хмуро обступали запустелые дворы, которыми постепенно завладевали разросшиеся кустарник и бурьян.  Из зарослей там и сям торчали то полуповаленный детский грибок, то остов беседки, то похожий на виселицу турник, сваренный из водопроводных труб – все, что осталось от спортивной площадки.  А над крышами “пятиэтажек” возносились в небо обездымевшие трубы завода, который когда-то вселял жизнь в эти рабочие кварталы. 
     Он специально искал себе очередное пристанище в таком районе. 
     …Старуха-хозяйка, отвернувшись, воровато пересчитала деньги, уплаченные за несколько месяцев вперед.  Он заплатил щедро, но его условие было – не беспокоить.  Квартира по всеобщему обыкновению была оснащена железной дверью.  Это его тоже очень устраивало.  Вселившись, он первым делом сменил замок, чтобы окончательно застраховаться от неожиданных визитов хозяйки.  Обустройство на новом месте завершилось тщательной смазкой дверных петель. 
     Он знал, что наверняка уйдет раньше срока, передав ключ соседям, как уже бывало не раз, не оставив никакого следа своего пребывания.  Уйдет так же тихо, не привлекая ничьего внимания, как и жил, чтобы те, кто ищут его, не получили здесь ни малейшей зацепки, даже если их внимание и коснется квартиры.  А не искать его не могли. 
      Он поднялся с кровати, подошел к окну, медленно, будто с опаской, отодвинул штору.  В квартиру пролилась серо-стальная муть сумерек.  Значит, еще не ночь.  Просто весь день шел дождь, и осеннее ненастье слизнуло вечер, превратив его в нависшее над городом безвременье.  Фонари не горели, и отсюда, с высоты третьего этажа, мостовая едва угадывалась по смоляным отблескам луж, похожих на пролитую нефть. 
     Мир казался безлюдным, но он знал, что люди окружают его со всех сторон, и это наполняло его странным чувством – смесью страха, ощущения собственного могущества и глухой, полузабытой тоски.  Тоска, впрочем, бесследно таяла, когда возвращалось жжение. 
     Он окончательно раздвинул шторы и долго стоял, прижавшись лбом к стеклу в ожидании, когда уйдут остатки сонного оцепенения. 
     Вместе с бодростью вернулось осознание того, что скоро он опять должен будет сделать это.  Быть может, даже сегодня.  Или завтра.  Должен и сделает независимо от своего желания, потому что иначе нельзя, потому что это сильнее его, и все прочие мысли и побуждения давно утратили какое-либо значение. 
     Он довольно легко отвык вспоминать, как все началось, отучился размышлять о том, что с ним происходит и кто же он теперь на самом деле.  Ужас, отчаяние и желание немедленной смерти – все это осталось в прошлом.  Он удивительно просто смирился с тем, что это теперь определяет и всегда будет определять его жизнь.  Он не был женат и не имел близких родственников, так что когда это завладело им, не составило особого труда оборвать немногочисленные связи, уехать, раствориться в многомиллионной толпе, выработать систему, позволявшую избегать тех, кто его разыскивал. 
     Он еще постоял возле окна, размышляя: сегодня или завтра?. .  Прислушался к себе, но ничего не почувствовал.  Быть может, ему лишь почудилось, что в груди тлеет крохотный уголек, слабый, как огонек сигареты.  Он зевнул, вернулся на кровать и долго лежал в полудреме под шелест возобновившегося дождя.  Шелест этот навевал какие-то забытые образы из той, другой жизни, но он слишком изменился, чтобы вспоминать о ней. 
     А потом, будто кто-то швырнул зажженную спичку в разлитый бензин.  В груди полыхнуло жадное, злое пламя.  Он скорчился, застонал, но через минуту-другую глубоко вздохнул и вытянулся на постели.  Он давно научился превозмогать первый приступ и всегда был готов к нему.  Существовало лишь одно средство погасить этот ядовитый огонь. 
      Значит – сегодня!
     Он встал, не зажигая света, оделся, вышел в тесную прихожую, накинул плащ, нашарил на вешалке кепку.  Железная дверь распахнулась на смазанных шарнирах почти бесшумно. 
     Хорошо бы попался кто-нибудь при деньгах.  С этим ведь тоже проблема. 
     Три сотни “баксов” и горсть мятых пятисоток, которые оказались у той шлюхи возле гостиничного кабака, пришлось отдать старухе за квартиру.  Кое-что осталось от “знакомства” на загородной прогулке.  В третий раз он нашел в стареньком ридикюле сущую мелочь.  И та, возле ночного клуба, оказалась отнюдь не богачкой.  А деньги потребуются, когда настанет время снова трогаться в путь. 
     Он прислушался и, убедившись, что в подъезде никого нет, начал спускаться по лестнице. 
      9. 
     Он вышел из автобуса, не доезжая одной остановки до конечной, вместе с последними пассажирами.  Дождь то усиливался, то ослабевал, смывая откуда-то сверху жухлые листья вперемешку с жидким светом редких фонарей.  Особая темнота, которая бывает только на окраинах, мигом всосала в себя попутчиков, и он остался один под навесом остановки.