. 
     За окнами смеркалось.  Ничего не оставалось Воронкову, как выполнять приказ начальника и переться ночевать в обнимку с мертвецом. . . 
     Успокоившись за мужа, хозяйка позвала к столу. 
     – Ты уж не обижайся, – попросил Сивцов.  – Сердечница она, нельзя нервничать.  А иначе я бы обязательно. . . 
     – Ничего, дядя Сема, – улыбнулся Николай.  – Справлюсь. 
     13
     Едва рассвело, уговорил, а больше зашугал Сом своих напарников: с пустыми руками далеко не убежишь, а ни на каких делах сейчас светиться нельзя.  Надо ждать Куцего.  Но и на месте оставаться не в жилу.  Ходили тут в открытую, костер жгли.  Те же сторожа из лагеря могли приметить. 
     Сом внимательно осматривался поверх кустов, прикидывал, наконец, решил: айда!
     Прямо у лагеря, подступая крутым склоном к изгороди, пучилась невысокая лесистая сопка.  Сом, хоть и хреновый был воин, но сообразил: лучшего места не найти, готовый наблюдательный пункт.  С сопки, наверняка, видно всю окрестность: и лагерь, и деревню, и прибрежные поймы, а главное – добрый участок дороги.  Если не зевать, и Куцего не пропустишь, и любой шухер.  А самих в зарослях хрен заметишь, только не высовывайся.  И еще Сом был уверен, что, случись шугалово, совсем не здесь начнут шарить менты – у самого лагеря.  Будет время оборваться. 
     Чтобы не мелькать, решили идти лесом.  По широкой дуге обогнули лагерь, долго плутали; без привычки и, не видя за высоким березняком ориентира – округлой вершины, – отклонились в сторону и забрели в чащу.  Потом началась заболоченная низина, и пришлось переть чуть не по пояс в воде. 
     Возможно, они плутали бы так до вечера, но Бобер припомнил, где было солнце, когда выходили.  Сомяра его слушать не хотел.  Перегавкавшись с Сомом, Бобер психанул и зашлепал сам по себе.  Поскольку других идей не возникло, подельнички потащились следом.  Та еще выдалась дорожка, но Бобер оказался прав: вскоре меж поредевших деревьев замаячил хвойный ежик на макушке сопки. 
     Когда начали взбираться по склону, солнце приблизилось к зениту.  Блуждая по лесу, они не могли видеть желто-синего мотоцикла, выкатившего на берег озера. . . 
     Накануне ночью, вернувшись на табор, все трое сделались как ненормальные.  Фуфел плакал и блевал.  Сомяра мотался вокруг угасающего костра, то бранился ужасными словами, то надолго замолкал и бессмысленно пялился себе под ноги. 
     Бобру казалось, что его сейчас тоже вывернет наизнанку, но ощущение это рождалось не в животе, а где-то у сердца.  Получалось, что душу тошнит. 
     Потом они стали приходить в себя.  Сидели по разные стороны кострища и говорили, говорили, не замолкая, без конца пережевывая одни и те же детали.  Строили фантастические планы дальнейших действий, не задумываясь об их реальности.  Разговорился даже Фуфел и все частил словами, будто стараясь заглушить то, что творилось у него внутри.  Сом, переставший на время корчить из себя главаря, азартно вскрикивал и срывался на несолидный фальцет, разрисовывая все новыми красками картину ночного побоища.  Она, эта картина, давно уже перестала походить на реальность и постепенно превращалась в страшную, но героическую эпопею.  Но Бобру иногда казалось, что сквозь все это вранье за ними следят чьи-то налитые кровью глаза. 
     Они не решались замолчать, потому что вместе с тишиной подкрадывался ужас. . . 
     Сейчас, устроившись на уступе, почти возле самой вершины, под прикрытием скальных выступов и чахлых кустов, троица безмолствовала.  Измученные бессонной ночью и тяжелой дорогой, они клевали носами.  Вскоре Фуфел размеренно засопел.  Сом некоторое время бдительно озирал окрестности, разместив рядом обрез и завязанную в узел рубаху с коноплей, но постепенно сторожевое рвение его иссякло, и он тоже прикорнул, буркнув Бобру:
     – Приглядывай, а то спалимся. . .  Я потом подменю. 
     Бобер, подложив под голову сумку с остатками припасов, смотрел в небо.  В голубом засасывающем пространстве, страшно высоко, болтались белые ошметки облаков.  Они ползли, словно обрывки ваты из разорванной солдатской подушки под ленивым ветерком.  Облака постепенно темнели, как и те ватные клочья, смешавшиеся с грязью.  Глядя вверх, Бобер ощутил неодолимую тоску и подумал, что это не старая подушка, разодранная разгулявшимися «дедами», а что-то другое, теперь уже невозвратимое, обращается в прах. 
     Ватные клочья облаков собирались в хмурые тучи, и Бобер, хоть он и решил с наступлением темноты тайком уносить отсюда ноги и добираться до дома, почему-то не очень верил, что ему это удастся. 
     14
     Загнав мотоцикл во двор одного из разрушенных домов и укрыв его в покосившемся сарае, Николай перебросил через плечо ремень двустволки, которую ему всучил на прощание Сивцов, и зашагал к усадьбе Овчинникова.  По дороге он пристально оглядывал улицу и обступившие ее развалины, но всюду встречал одну застылую неподвижность.  Тишина давила.  Из нее будто исчезли все шорохи и вздохи открытого ветру пространства.  Солнце давно утонуло в дальнем конце озера, и теперь водная поверхность, мелькавшая между домами, имела цвет свинцового рыбацкого грузила, сотни раз прокатившегося по дну.