Больше ничего не ясно.  Так что, Коля, заводи таратайку и дуй туда.  Если, точно, мокруха, позвони, опергруппу вышлем. 
     Дежурный отключился. 
     Коля вышел на крыльцо опорного пункта, который помещался в деревянном бараке вместе с амбулаторией и парикмахерской.  По широкому пустырю бродили худые пятнистые коровы и брезгливо пощипывали пыльную траву.  Под не успевшим раскалиться утренним солнцем, в прозрачной прохладе позднего августа вечно пустынные улицы поселка просыпаться не спешили.  Деревянные, потемневшие от непогод железнодорожные коттеджи на двух хозяев дремали среди поблекшей зелени, как ленивые собаки, примостив на земле тупые морды веранд. 
     Коле вдруг ни с того, ни с сего показалось, что поселок таинственно обезлюдел, и только притворяется прежним, мирным и полусонным.  И теперь участковый – здесь один-единственный человек, будто очнувшийся от забытья посреди необитаемой местности и диковато озирающий беспризорные сады и опустевшие постройки.  А те в свою очередь настороженно присматриваются к нему, испуская колючие, злые флюиды.  Пространство в Колиных глазах на миг странно искривилось, словно трещина пробежала поперек свежей прозрачности августовского утра. . . 
     Неподалеку свистнул тепловоз.  Воронков передернул плечами.  Что за странные ощущения? Коровы, потревоженные сигналом, неторопливой рысью пересекли пустырь, полезли мордами за чью-то изгородь.  Тотчас из-за кустов смородины выпорхнул горбатенький дедок, покрыл парнокопытных неожиданно густым, 6асовитым матом, взмахнул хворостиной.  Жизнь продолжалась. 
     Коля крепко потер ладонью лоб.  Не в первый раз посещало его это гнетущее чувство всеобщей опустелости вокруг.  Оно быстро улетучивалось, но в такие минуты почему-то вспоминался детский кошмар, не раз когда-то подбрасывавший его на пахучем сеннике: ночь, поселковое кладбище, залитое каким-то немыслимым, непрозрачным светом – от луны такого не бывает.  Он, Коля, стоит среди облезлых оградок и покосившихся памятников, неизвестно, как оказавшись в таком нехорошем месте.  А рядом, в кустах, кто-то медленно бродит взад-вперед, хрустя сучьями и мелькая в просветах между ветвей.  Коля не знает точно, кто гуляет там в неурочный час, и знать этого не хочет, но очень боится, чтобы кладбищенский прохожий не явился перед ним во всей красе, потому что догадывается: это его недавно умерший дед шебуршит в зарослях.  Дед при жизни во внуке души не чаял, да и Коля старика любил.  Но сейчас лучше бы старому сгинуть обратно в могилу, или самому Коле умчаться отсюда без оглядки. 
     Бежать он, как водится в таких случаях, не может.  А чернота прёт из зарослей, кусты словно распахиваются, выпуская на свободу костлявую фигуру. . .  Тут Коля обычно просыпался в холодном поту. 
     Сейчас, многие годы спустя, у Воронкова мелькнула тревожная мысль: может, и впрямь он какой-то ненормальный? Но нет, ерунда, конечно.  И призывную комиссию проходил, и потом милицейскую – никаких проблем.  Николай догадывался, что причина в другом: в той самой Петькиной Деревне, куда предстояло ему ехать, и в других селах, которые обслуживал участковый.  И даже здесь, на станции, присутствовало то, что иногда заполняло Колину душу тягостной мутью. 
     Солнце тем временем все ползло и ползло вверх, золотило воздух, и в нем темной зеленью и голубизной прорисовывались лесистые склоны сопок, кое-где обрызганные едва заметными и нечастыми еще каплями желтизны.  Николай сбежал с крыльца, проверил горючее в баке «Урала», покачав мотоцикл из стороны в сторону за рогатый руль.  Хватит. 
     Желто-синий любимец завелся сразу.  Участковый отпустил сцепление и под мощный рык двигателя помчался по пустынной улице.  Вслед ему смотрели невозмутимые коровы и темные провалы окон старого двухэтажного дома, окончательно обветшавшего за долгие десятилетия и теперь навсегда покинутого хозяевами. 
     Вскоре, оставив за спиной последние постройки, Николай вырулил на грунтовку, ведущую в глубь его обширного участка, и дал полный газ. 
     2
     Бобер, сидя на тальниковой валежине, время от времени ошалело оглядывался, хрипло ругался и без конца затягивался самокруткой, начиненной не созревшей еще коноплей – «зеленкой». 
     – Фуфел, сука! Что ты наделал?. .  А? Удавить гада!. . 
     Еще не проблевавшийся до конца Фуфел корячился под раскидистой ивой, в удалении от костра.  Из него уже нечему было литься. 
     – Ты, тошнотик, свали в кусты! – рявкнул на него Сом, сжимая костлявые кулачищи.  Фуфел, перемещаясь на четвереньках, выполнил команду. 
     – На, дерни. . . – Бобер протянул Сому «косяк». 
     – Я, блин, дерну!. .  Хватит раскумариваться ! И не ной, не ной, падла!. .  Гниды! Дурачье!
     Бобер смолчал. 
     На коноплю они с самого начала набросились, по выражению Сома, «как лев на теплое говно», не поимели даже терпения приготовить гашиш, а смолили сырую «шалу», – макушки с зернами, – слегка смешав ее с табаком, чтоб лучше тлела. 
     Фуфел накурился до отруба.  И откуда такая жадность? Сом орет теперь, а тоже хорош, лежал возле костра, тащился.  Но сейчас ему было не до кайфа.  Им всем было не до кайфа.  Пятки чесались рвать с этого берега, из проклятых развалин – побыстрее и как можно дальше.  Бобер с Фуфелом и рванули бы.  Но Сомяра – «дед» и их нынешний вожак, тормознул:
     – Уроды! Куда без жратвы, без денег? Куцего надо ждать!. .