Бобер заметил две тусклые латунные гильзы, нырнувшие в стволы. 
     Наконец и Сомяра затих.  Оружие медленно сползло с его груди и уткнулось куцыми стволами в песок.  Вожак спал с полуоткрытыми глазами, в которых не видно было зрачков, только мутные белки виднелись между несомкнутых век. 
     Под этим неестественным слепым взглядом Бобер поежился.  На него вдруг накатила тревога.  Захотелось оказаться в провонявшей портянками роте, на обжитой высоте двухэтажной койки, чтобы можно было свесить голову и проорать на всю казарму задолбанному «салаге»: «Жупа-ан! Пить хочу! Бе-егом!!!»
     Но «салага» Жупан сейчас находился очень далеко от озерного берега, где на теплом песке лежал присмиревший Бобер, который вдруг почувствовал, что он отчего-то побаивается этого места с его безлюдьем, вкрадчивым шепотом ветра, с маревом, плывущим над горячим пляжем, и спрятавшимся за тальниками остовом поселка. 
     Над этой местностью витала тень распада и смерти, и Бобер всё отчетливее ощущал ее присутствие. 
     Он окликнул Фуфела, чтобы рассеять гнетущую тишину.  Но Фуфел не проснулся, а вместо него заворочался и застонал Сом, спрятав под шевельнувшимися веками незрячие белки.  Бобер, чтобы не «наехал» на него потревоженный предводитель, притих, потом осторожно поднялся и зашагал вдоль берега.  Внезапно до него дробящимся эхом докатились звуки, похожие на размеренные удары молотка.  Казалось, стучали где-то недалеко, в покинутом селе.  Но налетевший порыв ветра заскрипел стволами тальников, всполошил длиннолистые, начинающие седеть кроны, выплеснул на берег пенистый валок прибоя, и приглушенный стук растаял в многоголосом бормотании. 
     Бобер замер, прислушиваясь, но ничего не услышал и решительно зашагал вперед, понятия не имея, куда и зачем направляется.  Ходьба успокаивала его. 
     За ближайшей излучиной открылась рёлка, над которой колыхались мощные кусты черемухи, рясно чернея гроздьями ягод, а за ними торчали над зеленью голые стропила какой-то разрушенной кровли. 
     Бобер, топча хрусткую осоку, поспешил к деревьям, чувствуя, как рот наполняется слюной – витаминов, что ли, на армейских харчах не добрал? С рёлки ему открылось длинное бревенчатое строение с дырами малых оконец и сгнившие жерди изгороди, широким прямоугольником охватывающей вытоптанное пространство, покрытое сухим, перепревшим навозом.  Бобер догадался: бывшая ферма.  И тут же заметил, что из-за покосившегося угла помахивает ему похожими на растопыренные пятерни листьями высокий бурьян.  Из стороны в сторону покачивались метелки верхушек. 
     Потеряв интерес ко всему окружающему, Бобер затрусил к травостою.  Узнал тот «бурьян» и усмехнулся про себя: сапоги дорогу знают.  Все пространство позади старого коровника густо заросло маньчжурской коноплей, которая, как говорили в части бывалые пацаны, покруче индийской.  Правда, еще не сезон, неспелая она, но ничего, потянет. 
     Бобер принялся обрывать переполненные твердыми зернами верхушки. 
     7
     Сторож Сивцов, под вечер опять выйдя на берег к заветной сетчонке, заметил, что у дальнего края села, из зарослей, поднимается прозрачный столбик дыма.  Вспоминалась пришлая троица, топающая как раз в том направлении.  Сивцов постоял в задумчивости и совсем было решил навестить Прокопия: глянуть, как у него дела, а заодно и предупредить, мол, бродят тут какие-то.  Но сейчас же разозлился на себя.  Дались ему те чужаки! Каждую неделю кто-нибудь мельтешит: то рыбаки, то так, лодочники, водки попить. . . 
     Сетка сторожа порадовала.  С полмешка рыбы навыбирал.  Давно не было такого улова.  Перед дождем, что ли? Но дождя не намечалось.  Снасть перепуталась, пришлось лезть в воду, переставлять.  Когда вернулся в домик, уже начало смеркаться.  А по темноте Сивцов в деревню был не ходок. 
     Весь вечер, когда ужинал жареными карасями, и потом, справляя всякие домашние дела да калякая с женой, сторож чувствовал, как его, не переставая, покалывает какое-то шило.  И опять злился на себя, понимая, что это за шило, и какие есть резоны переживать.  Однако, укладываясь спать, твердо решил прямо с утра наведаться в гости к одинокому чудаку, застрявшему в деревне. 
     Но спокойно поспать Сивцову не довелось. 
     8
     Костер пылает ослепительным бело-голубым пламенем.  Оглушительно стреляют сучья, заставляя неприятно вздрагивать все тело и рассеивая на мгновение отрешенную полудрему.  Огонь постепенно отодвигается и теперь вихрится у дальнего края черного тоннеля, глухие стены которого гасят отблески и звуки. 
     Бобер поворачивает голову, упирается взглядом в заросли, но каким-то образом продолжает одновременно видеть и костер.  Чуть-чуть привсплыв из забытья, он обнаруживает, что голова не изменила положения.  Но как же тогда он умудряется видеть близкую стену тальников? Хотя нет, голова уже, действительно, повернулась вбок.  Но и костер не исчез из поля зрения.  Выходит, сейчас он может смотреть одновременно в разные стороны.  Прикольно!
     Бобер разражается смехом.  Ему легко и спокойно.  От бухалова так не заторчишь! От бухалова утром стремно.  А от «пали» – настоящий кайф, и не гнет, как с похмелья.  («Пока не гнет», – проскакивает мыслишка.  Видал, как крутит заядлых кумарщиков. ) Бобер подносит ко рту самокрутку, но губы смыкаются впустую.  Рука с «козьей ножкой» по-прежнему неподвижно лежит на коленях.  Бобер опять хихикает, опускает лицо в струящийся кверху дым, ловит его ноздрями.  Потом затягивается по-настоящему, раз, другой, третий.  Костер разрастается, подступает к самому лицу, огненные языки угрожающе извиваются перед глазами.  Но Бобру не страшно, а весело.  Легким усилием он возвращает костер на место. 
     В пляшущих бликах на земле темнеет неподвижная туша огромной свиньи.  Свинья поднимает башку, вертит ею, щерится в улыбке.  Бобер заливается смехом, потому что никакая это не свинья, а обкурившийся Сом валяется пузом вверх у самого огня, рискуя подпалить одежду. 
     Бобер давно хочет по нужде, но кажется, может терпеть вечно.  Все чувства и желания притуплены.