Инна стиснула зубы и яростно надавила ногой на дряхлые доски крыльца.  Крыльцо смолчало. 
     — Не стой у сенях-та! — крикнула старуха откуда-то из-под стола.  — У меня тут мед гречишный… Ох, молоко запортилось. . .  Ты погодь чуток, я к Ульяну схожу, у него ешшо корова осталася, дасть он мне.  Скажу, унучка приехала — дасть!
     — Он и без того даст, всегда ведь давал, правда? — отозвалась Инна, перешагивая гнилую ступеньку, и оглянулась в ночь. 
     «Там, в овраге, я ловила ящериц… — пришло вдруг на ум.  — А там — пруд. . .  Развалюха-мостик… Его, кажется, уже никто и никогда не починит… И лес… С папоротниками… Интересно, все-таки цветут они на Ивана-Купалу, или нет?. . »
     Баба Маша умчалась за молоком.  Девушка прикрыла за ней дверь и улеглась на потертом диванчике.  В нос немедленно впился запах ветхих тряпиц.  Точно рассчитанным движением метнув бейсболку на крюк у двери, она сложила руки за головой.  Ухо поскреб дверь передними лапами, и, распахнув ее, привычно устроился на любимом месте — в старом ящике для картошки.  Инна подмигнула ему и вымученно улыбнулась.  Ухо из последних сил завилял хвостом. 
     «Завтра столько всего нужно сделать…» — подумала она, прикрыв глаза.  Комары, словно по команде, тут же опустились на лицо и открытые руки, но она уже не обращала на них внимания.  Она спала. 
     
     * * *
     
     Вторая пара глаз — черных и лишенных радужки — продолжала пристально рассматривать девушку сквозь вьющийся меж телами шлейф слезящейся пустоты. 
     Спящая, девушка нравилась обладателю этих глаз куда больше, и потому он позволил себе приблизиться, скрываясь в толстых складках пространства. 
     Легкие со свистом выпустили весь накопленный воздух и сжались до предела: наблюдатель притаился, краешком сознания следя за поведением собаки.  Собака опасна, она может «услышать».  И тогда девушка тоже почувствует присутствие, а этого он не хотел. 
     Он был одинок, но не стремился к разоблачению.  Все, чего он хотел, — это оставаться поодаль и наблюдать, до тех пор, пока хватит сил цепляться за здешний воздух, слишком густой и чистый для его поганой сущности. 
     Он был на пределе.  Пожалуй, он умирал.  Но все, что могло помочь ему остаться, не раствориться, не утонуть в собственной обиде и боли — лежало перед его глазами немой фантасмой человеческой сущности.  Жизни.  Бытия.  И — совершенства, к которому он стремился в тайне от самого себя. 
     
     * * *
     
     Собака очнулась первой.  Чуткий, тревожный сон в ту же секунду забылся, оставаясь в душном июльском прошлом, и Ухо растянулся на холодном полу, расправляя затекшие лапы. 
     Мгновение — и он встрепенулся.  Как он оказался здесь, в противоположном конце комнаты, под кроватью хозяйки, если отчетливо помнил, что не выбирался из ящика для картошки?
     Ухо встревожено осмотрелся, и в тот же миг все подробности сна всплыли в его памяти.  Запах далекого и чуждого — он помнил его до мельчайших подробностей, как человек помнит давнюю, но хорошо знакомую мелодию. . .  Смятение и страх — он пережил их заново во всей полноте их бессмысленной, но далеко не беспочвенной природы… А затем он вспомнил звук — протяжный, гнетущий и тихий звук, от которого у человека шевелятся волосы на голове, а у собаки лаем сводит челюсти.  То были простые ощущения, но за ними крылось непростое решение: поднять тревогу — или остаться невозмутимым?. . 
     Собачий инстинкт не позволял разуму превалировать.  И потому Ухо неосознанно выбрал первый и, как ему показалось, наиболее безопасный вариант. 
     Он тихонько заскулил, выдергивая из-под ситцевой простыни вялую руку хозяйки.  Он и сам не мог бы определить, что надеялся прочитать в ее заспанных глазах, но то, что он в них увидел, его не обрадовало.  То были удивление, досада и тающие предрассветные грезы. 
     — Эй, ты чего это!. .  — произнесла она чуть хриплым голосом и высвободила руку из зубов собаки.  — Обижусь, если так рано будить будешь! Проснулся сам, так иди во двор и не мешай мне спать, пожалуйста!
     Но Ухо не отставал.  Он вертелся у кровати, всем своим видом выражая нетерпение и недовольство.  Инна с тоской перевела взгляд за окно, на молочную белизну пасмурного неба и далекие тучи, тяжелым фронтом ползущие с севера, приподняла руку с часами — и тут же бессильно уронила ее на подушку.  Без четверти пять. 
     — Тэк-с… Слушай меня внимательно.  Если ты немедленно не угомонишься и не дашь мне сон досмотреть, я прогоню тебя на крыльцо.  Ясно?
      Ухо завилял хвостом, но девушка была далека от того, чтобы наивно предположить в этом жесте стопроцентное согласие.  Но она все-таки отвернулась к стене и попыталась снова заснуть.  Напрасно.  Пес скулил и не уходил. 
     — Ну как же тебе не стыдно приставать ко мне в такую рань? Уже не способен сам лапой дверь открыть?! Смотри, сколько времени! — девушка демонстративно протянула руку с часами к мокрому носу собаки, но тут словно искры сыпанули перед ее глазами. 
     Фосфорицирующие стрелки фирменных Casio замерли на семнадцати минутах пятого. 
     Девушка медленно перевела взгляд за окно, потом вновь на часы. 
     «Этого быть не может… Так ошибиться.  Н-надо же!.