. »
     Пес заскулил громче. 
     — Тем более! — повернулась она к собаке.  — Стало быть, сейчас даже еще более ранний час, чем я подумала! Иди спать, Ухо! Или — на двор, под куст! А я — ложусь!
     Торопливо ткнувшись плечом в подушку, Инна старательно зажмурилась, как это обычно делают люди, которые ни за что на свете не хотят слушаться голоса своего подсознания, и делают это лишь потому, что оно, в отличие от соображений рассудка, слишком часто проникает в истинную суть вещей.  Она не верила в то, что видели ее глаза всего несколько мгновений назад, и была склонна отрицать предчувствие недоброго, но Ухо, упавший ей в ноги своей мохнатой мордой, продолжал тихонько скулить. 
     Заставить себя сесть оказалось непросто.  Посмотреть в испуганные глаза собаки — и того сложнее.  Но самым сложным оказалось снова взглянуть на стрелки часов. 
     Три — сорок восемь. 
     Ухо взвыл.  Инна вскочила на ноги, метнулась к крохотному оконцу, распахивая его в ночь, и сделала глубокий вдох. 
     Три — сорок семь. 
     Невыразительный, мелкий дождь. 
     Белесая мгла. 
     И ни единого намека на скорый рассвет, всего несколько минут назад готовый разыграться на востоке. 
     
     * * *
     
     Чувствуя, как шаг за шагом ноги отказываются двигаться, Инна бросилась в комнатку бабы Маши.  Старушка беззвучно лежала на подушках.  Протянув дрожащую, потную ладонь к самому рту спящей, Инна с облегчением почувствовала выдох и — выдохнула в унисон.  Ухо, топтавшийся у порога, потрусил к крыльцу, цокая когтями по старому линолеуму.  Девушка глянула ему вслед и медленно, едва заметно повернула запястье левой руки так, чтобы увидеть зеленые стрелки фирменных Casio. 
     Два — двадцать четыре. 
     Casio никогда не врут, так ведь?. . 
     Инна глухо вскрикнула и, сорвав с запястья часы, отбросила их в сторону.  Разорванный браслет тихонько звякнул об пол, но не успело еще эхо угаснуть в глубине старинного комода, как девушка уже стояла на крыльце, подставляя лицо прохладной ночной мороси.  Безрезультатно.  Дождь не мог вернуть ей спокойствие.  Не мог отменить случившегося. 
     «Нужно вернуться в дом… Там другие часы.  Эти просто сломались… Вот и все», — бормотала она про себя, но что-то мешало ей поверить.  Возможно, этим «чем-то» были слезящиеся глазенки ее некогда бесстрашной собаки, а быть может, и кое-что еще, бессловесной фантасмой возникшее на границе реальности и оголенных нервов. 
     Два — двадцать две. 
     
     * * *
     
      Оно нагрянуло внезапно.  Тускло блеснуло в мокрой траве, заметалось меж разбросанных у сарая поленьев, подобралось к крыльцу вплотную, а затем — выпрямилось во весь рост. 
     Собака и человек взвыли почти одновременно. 
     Его лик — усталый, холодный, и почти прозрачный — был исполнен страдания.  Туман и мелкая морось были его слезами, а ветер и шорохи ночного леса – голосом, вырывающимся из щели чуть приоткрытого рта, стоном обреченного и, одновременно, — усмешкой могущественного. 
     Час — пятнадцать. 
     
     * * *
     
     Он не был готов встретиться с ней взглядом.  Она боялась его, но жизнь, к которой он стремился, — ее жизнь, которую он торопился обратить в собственную, — была нужна ему как никогда прежде.  Она была его донорской кровью, его кислородной маской и анестезией, и потому ему ничего не оставалось, как начать, наконец, действовать. 
     Он не был готов встретиться с ней взглядом.  Но он хотел жить.  И это оправдывало его в собственных глазах. 
     
     
     * * *
     
     Двадцать два — десять. 
     Ухо метнулся к калитке и, выскочив на тропинку, затравленно оглянулся, продолжая лаять, хрипеть и выть.  Но, околдованная землисто-черными зрачками, девушка не могла двинуться с места. 
     Трепеща в глубине немигающих глаз, ярко-пурпурными бликами рассыпался закат. 
     «Там, в овраге я ловила ящериц… — думала Инна в оцепенении.  — А там — пруд. . .  Развалюха-мостик… Его, кажется, уже никто и никогда не починит… И лес… С папоротниками… Интересно, все-таки цветут они на Ивана-Купалу, или нет?. . »
     Двадцать два — тридцать девять. 
     Зеленые стрелки разбитых Casio продолжали движение вспять.  И все же Инна боролась с наваждением.  Это неплохо у нее получалось. . .  Но лишь до тех пор, пока она не услышала свой собственный голос:
     — Он и без того даст, всегда ведь давал, правда?
     Давясь произнесенными словами, девушка перешагнула гнилую ступеньку, и едва не скатилась на землю, тщетно пытаясь отдалиться от стоявшего перед ней существа.  Что-то коротко щелкнуло в тишине, еще раз и еще — и Инну передернуло от боли и отвращения.  Она узнала этот звук — то был костяной стук верхних зубов, с силой ударивших о нижние.  Ее собственных зубов. 
     — Не стой у сенях-та! — откуда-то из-под стола крикнула баба Маша.  — У меня тут мед гречишный… Ох, молоко запортилось. . .  Ты погодь чуток, я к Ульяну схожу, у него ешшо корова осталася, дасть он мне.  Скажу, унучка приехала – дасть!
     Инна задрожала.