Воздух одним толчком вышел из легких, и Тиш не имел сил снова вдохнуть.  В глазах на мгновение наступила ночь, но Тот подхватил его под локоть. 
     Тиш проваливался во тьму всего несколько секунд, он отчаянно барахтался на грани обморока.  Все же он удержался, и скоро смог судорожно вдохнуть, превозмогая тупую боль в области солнечного сплетения, но было слишком поздно, чтобы протестовать или вырываться. 
     Тот втолкнул Тихоню в котел. 
     Он втолкнул мальчика в котел и пододвинул его ноги своим протезом поглубже, чтобы они не мешали захлопнуть дверцу. 
     На Тиша посыпалась копоть и пепел, под спиной скрипели мелкие угли и обгоревшие косточки.  Они рассыпались, истирались в черную пудру, когда Тиш дергался, пытаясь вырваться.  Но Тот быстро захлопнул дверцу.  Мальчик слышал, как его железка, обтянутая кожаной перчаткой, стукается о чугун. 
     «Этого не могло быть.  Только не со мной» - подумал Тиш. 
     В тот момент, когда дверца закрылась, и он погрузился в непроглядную угольную тьму, все мысли были только об этом. 
     Не я, не я!
     Он не того выбрал!
     А Тихоня ведь чувствовал, что может оказаться здесь – в холодеющем зеве Ада, где нашли свою смерть уже несколько подростков.  Вчера эти мысли будоражили воображение мальчишки и приятно щекотали нервы.  В глубине души Тихоня не сомневался, что с ним такого не произойдет потому, что он – особенный. 
     А теперь ему не хватало воздуха и места.  Он оказался замурованным в металлической утробе.  Тиш свернулся в позе зародыша, иначе здесь было не поместиться.  Колени почти касались лица, ноги упирались в потолок котла у самого отверстия дымохода-пищевода.  Тихоня охватывал себя дрожащими руками.  Правое плечо чувствовало шершавый чугун дверцы, левое – заднюю стенку котла. 
     Он оказался почти что вниз головой. 
     Вокруг была тьма. 
     Угольная тьма и одиночество. 
     Мальчик услышал медленный, неотвратимый скрип задвижки, - как смех и стон, и чей-то очень-очень далекий крик.  Наверное, тех, кто был здесь до него. 
     Тиш еще раз отчаянно дернулся, попытался навалиться плечом на дверцу, но было слишком поздно.  Для всего.  Для сожалений, для нежных лепестков, осыпающих его лицо, или, может, это были просто клочья сажи? Или чьи-то пальцы ласкали Тихоню? Например, сухие и холодные пальцы той самой руки из далекого детства, спастись от которой можно, только хорошенько подоткнув одеяло? Или это была Рука Славы? Или рука Славы и месть его теперь настигла убийцу? Но почему-то в тот момент Тихоня меньше всего боялся мертвецов.  Мертвецу было бы не поместиться в глотке чугунного демона, тут и Тишу-то не хватало места. 
     Приток воздуха из дымохода не позволял задохнуться, но рот был забит копотью, легкие горели и сжимались медленно, неотвратимо.  Это страх сжимал их – тот самый дневной страх, от которого нет спасения потому, что он настоящий. 
     Тихоня весь сжимался, скручивался вокруг собственных легких, застывших на выдохе, не способных к вдоху. 
     Алые розы и бело-лунные фейерверки расцвели на оборотной стороне век, а потом превратились в чьи-то глаза.  Тиш никогда не видел ничего так близко.  Эти глаза с ярко-синими радужками и чудовищно расширенными зрачками будто касались его глаз.  Они были не дальше от Тиша, чем его собственные веки. 
     Мальчик тонул в этой узкой черной ночи, горел в угле, окутавшем его, и вдыхал пламя.  А глаза по-прежнему были здесь, прямо перед Тихоней, и он не знал, как избавиться от этого видения.  Глаза были худшим из всего, что довелось ему видеть в своей жизни.  Ни до, ни после – никогда, Тиш не ощущал Ад так близко и так телесно. 
     Он продолжал сжиматься, уменьшаться, а глаза во тьме, по ту сторону век уменьшались вместе с ним. 
     Это был восхитительный медленный процесс разборки.  Тиш чувствовал, как время повернулось вспять, как тело его распадается, и все ткани готовятся вернуться к некоему первозданному состоянию.  Что это было? Прах? Пепел? Сажа? Чем Тиш был изначально?
     Не важно. 
     Количество клеток убывало в геометрической прогрессии, и совсем скоро он должен был стать младенцем, а потом – зародышем, а потом – зиготой, а потом – ничем. 
     Прахом. 
     Пеплом. 
     Сажей. 
     Золой. 
     Воздух исчез, очевидно, он больше не был нужен пленнику.  Наверное, клетки Тиша, распадаясь, возвращали миру весь кислород, какой был затрачен на их воспроизведение. 
     Мальчик висел вниз головой.  Он думал: «кажется, там, откуда мы все появились, так и положено? Ребенок ведь находится вниз головой в мамином животе, да?»
     И глаза моргнули в ответ. 
     И тогда Тиш закричал, забился, раздирая до крови и угольных ссадин локти и плечи.  Мальчик быстро моргал, и ярко-синие глаза с расширенными зрачками моргали в том же ритме. 
     Он кричал в дымоход, и тот щедро платил Тишу воздухом и новыми порциями копоти. 
     И бесплотные гости, призванные минувшей ночью, были здесь. 
     Тихоня вдыхал их, замуровывал их в себе до тех пор, пока не пропал голос потому, что тело было заполнено ПАРАЗИТАМИ ДУШ - до самого горла. 
     Тихоня распадался и распадался, и этому не было конца.  Он понял, насколько уязвимо было его тело, а рассудок и был и остался чем-то слишком эфемерным, чтобы это имело значение. 
     Но какая-то часть сознания говорила, что виной всему кислородное голодание и клаустрофобия.  Тиш пребывал в очень неудобном положении для того, чтобы нормально дышать.  В котле было тесно, темно и холодно.  Эти видения – продукт отравления мозга угарным газом и страха перед замкнутым пространством.  Глаза моргали в ответ, выражая согласие с затухающим разумом мальчика. 
     Конечно, все так и есть. 
     Почему же это знание ему совсем не помогает?
     Черные розы копоти щедро осыпали Тиша.  Вселенная обсидиана и пурпура собиралась из того, что было человеческим телом.