Раскаиваться надо лишь однажды –
     Никто не принимает яда дважды. 
     (Абу Шукур Балхи)
     
     Руины дымятся.  Камни, медленно остывая, приобретают тот самый пугающий оттенок, который запоминается навсегда, и даже полуослепшие глаза старика, не способные более различать цвета, будут видеть его повсюду – грязный, стонущий натянутым нервом, неизлечимо больной цвет. 
     Спутывая ноги, над выжженной дочерна террасой петляют завитки дыма.  Обессилевший, побежденный, но по-прежнему опасный, огонь выпрыгивает из углей, некогда бывших моим домом, а мне кажется, это шальные рыжие лисы поселились в груде золы. 
     - Брысь! Брысь, твари!. .  – отмахиваясь от мелькающих то тут, то там лисьих хвостов, я иду по дорожке пепла. 
     Но, может быть, это и не пепел вовсе?. .  Может быть, жена присыпала дорожку песком, пока меня не было?
     Ради бога, откуда здесь лисы?. . 
     Не останавливаясь, не глядя по сторонам, не замечая столпившихся зевак, не обращая внимания на пожарных и следователя, снующего возле веранды – моей уничтоженной веранды – я бреду напрямик и, пригибаясь, чтобы не удариться о рухнувшие балки и перегородки, пробираюсь внутрь дома.  Мне больно. 
     - Лена! Солнышко мое! – зову я и прислушиваюсь к потрескивающей кашице звуков. 
     Что-то гудит за стеной – тем, что осталось от стены, - и я направляюсь в спальню.  Я помню, там спальня.  Там, за занавесками огня.  Я тороплюсь обогнуть груды искореженных металлических прутьев – я с трудом узнаю в них нашу старенькую кровать – но лисы не пускают меня, они выталкивают меня обратно, и отчего-то мне становится жарко.  Очень жарко.  Должно быть, я схватил простуду, пока добирался домой – а во всем виновата проклятая привычка ездить с открытым окном.  Особенно в дождь. 
     - Леночка!. .  – мой голос хрипит, меня мучает кашель – простуда, так и есть! – а какой-то человек, должно быть, это врач, торопится вывести меня во двор и затолкать в карету скорой помощи.  Я пытаюсь объяснить, что сумею вылечиться и дома, что мне не нужно в больницу, но вовремя вспоминаю, что дома у меня больше нет, а значит, мужчина в белом все же прав в своей настойчивости.  И о чем это он все время твердит?. .  Отчего-то я не могу разобрать ни слова, но его губы движутся, и я читаю по губам:
     Успокойтесь, все пройдет, - говорит он мне.  Глупость какая, я и сам понимаю, что все пройдет: простуда всегда проходит за несколько дней, а у меня даже осложнений никогда не было…Он говорит что-то еще, но я не слышу ни слова.  Должно быть, это из-за температуры.  Временная потеря слуха. 
     …Временная потеря счастья…
     Десятки чьих-то крохотных отражений в хирургических инструментах, остановившихся прямо перед моим лицом.  Мне безразлично, что делают руки, держащие инструменты, и я совершенно не помню, когда и каким дьявольским образом им удалось уложить меня на носилки, но я вижу, что на моем лице – бинты, и они пропитаны какой-то липкой жидкостью.  Мне противно.  Зачем они? Я пытаюсь нащупать узелок, чтобы размотать их, сорвать, уничтожить, но чья-то холодная рука мешает мне, упрямо прижимая кисти моих рук к носилкам. 
     Я кричу:
     - Леночка! – И немедленно получаю оглушительную, болезненную пощечину. 
     Но как только я порываюсь вскочить и отомстить этому выродку в перчатках за то, что он замахнулся на меня, я понимаю, что никакой пощечины не было, а была лишь дверца, дверца кареты скорой помощи, она захлопнулась за водителем, она захлопнулась, это всего лишь дверца, но мне больно, мне так больно, словно тысяча ос разом впилась в мою щеку. 
     Я отодвигаюсь дальше, как можно дальше от дверцы, чтобы не оказаться рядом, как только она откроется – и закроется! – в следующий раз, а она непременно откроется, я это знаю! Я отчаянно пытаюсь отодвинуться, но что-то подсказывает мне, что получается у меня очень и очень плохо.  Свет гаснет, и, подбрасывая меня в самое сердце боли, машина срывается с места.  Свет гаснет, и я уже не помню, что случилось со мной, моим домом, моей жизнью.  Я эгоист, я знаю.  Я думаю лишь о себе.  Но мне так хочется жить, хотя бы ради того, чтобы она, моя жена, никогда и ни за что не осталась одна, беззащитная, испуганная… такая добрая. 
     - Леночка!. . 
     
     Ее лицо каменной маской стынет в потоках лунного света.  Оно распухло и перестало походить на человеческое, будто это всего лишь ком ваты, а плети волос – мокрые, тягучие, тусклые – запутались вокруг моих пальцев, и мне страшно видеть ее такой.  Я поднимаю ее за плечи, но она такая тяжелая, и мне приходится волочить ее по земле, по траве, по лиловым полевым гвоздикам, по белоснежным ромашкам, ставшим блекло-серыми в сумерках давно погасшего дня. 
     Она утонула, – подсказывает память. 
     Но я ей не верю.  Я волоку жену в дом, чтобы согреть…
     
     Я помню, как мы приехали сюда и поселились в доме покойного деда – единственном, который еще оставался в опустевшей, вымершей деревеньке.  Я ненавидел этот дом, где нет ничего, кроме мышей, комаров и отупляющей скуки, я жил этой ненавистью, я умирал от безысходности и отчаяния – проклятый дом убивал меня.  А Лена говорила:
     - Знаешь, что самое поразительное?
     - М-м-м?. . 
     - Здесь ведь никого нет, на километры вокруг – ни одной живой души.  Но тут так красиво! Почему они все уехали, как думаешь? – спрашивала она, а я лишь мычал в ответ: только это и умею. 
     Я мычал и думал: о том, что она, наверное, и в самом деле не понимает, отчего люди бегут из этих мест, о том, какая она чуткая, если видит то, чего не видит никто, включая меня.  О том, как мне с ней повезло.  И о том, почему же я, черт побери, не могу позвонить отсюда по мобилке?!
     Она слушала мое мычание и принимала его за немой восторг.  Ах, я сволочь такая! Ведь я не чувствовал ничего подобного, и единственное, чему был безмерно благодарен, так это ее привычке спрашивать, не требуя ответа.  Я так люблю ее за эту привычку!. . 
     Лежать в стогу сена, ощущая шеей покалывание, и смотреть в небо – бескрайнее, синее, как васильки, как мечты и сны, теплое и близкое – полное нежности – это неописуемое счастье.  Так она говорила.  А я соглашался.  Я не мог не согласиться, ведь я ее любил.  Я старался смотреть в небо так, как она, – без солнцезащитных очков.  Я пытался выжить здесь. 
     …Вне зоны доступа…
     Кудри облаков расчесывает ветер.