Там, в вышине, он невероятно сильный – белоснежные локоны вьются так быстро, что стрижи иной раз не успевают угнаться за ними.  Колосья укладываются почти к самой земле, они оранжевые – от янтарного до ярко-коричневого – это рожь или пшеница?. .  Откуда мне знать, ведь я даже не отличу грача от вороны… Моя жена – она знает наверняка.  Но что-то мешает мне спросить…
     
     Она утонула, – подсказывает память. 
     Но я ей не верю.  Я пытаюсь вызвать «скорую» с моего мобильника.  По-прежнему вне зоны доступа.  Никто не поможет мне.  Никто меня не услышит. . . 
     Мои руки дрожат и немеют.  Я на дне глубокого колодца – кричу, захлебываюсь и не слышу самого себя за биением сердца.  Холодно.  Мне так холодно!
     Мечтаю о солнце… Пусть оно спасет ее.  Пусть спасет меня. 
     Но солнца больше нет.  А я так устал бояться.  Устал бороться…
     
      Пятна солнечного света, клочками рассыпавшиеся по полям вперемешку с участками тени, создают удивительный рисунок – подвижная, изумительная тень облаков на текучем, пенящемся редкими ромашками море колосьев.  Я пересекаю его вместе с ветром и смотрю в небо – взглядом, намертво сросшимся с облаками.  Моя «ауди» мчится на предельной скорости, и, когда ей удается обогнать ветер, небо становится похожим на хрустальную сферу.  Облака замирают, впаянные в нее, они застывают гигантскими хлопьями – удивительные трехмерные модели волшебных животных, птиц, ящеров.  Свет пронизывает их насквозь там, где они тонкие и почти прозрачные, словно перья невиданных птиц, и огибает их по контуру там, где не имеет сил пройти насквозь – и тут передо мной встают их абсолютные, четкие, объемные формы.  Вращаясь в хрустальном шаре небес, эти поразительные громады испарившейся влаги становятся дворцами и горами, они живут и движутся, они изучают меня сотнями тысяч замерших, невидимых глаз.  Вот бы сфотографировать это чудо и выложить в Интернет! Но, дьявол побери, у меня здесь нет Интернета… Нет ничего, сколько-нибудь похожего на мою жизнь…
     
     Она утонула, – подсказывает память. 
     Но я ей не верю.  Я волоку жену в дом, чтобы согреть.  Она такая тяжелая и холодная… И я замерзаю вместе с ней. 
     Одеяла – все, которые у меня есть, - их слишком мало.  Укутанная в несколько слоев шерсти, она по-прежнему остается холодной, будто лед, лед или. . .  камень.  И тогда я растапливаю печь.  У меня не хватает дров, и я иду во двор, к поленнице…
     
     А в облаках медлительно и плавно парит коршун.  Там, где он взлетел, все еще видна его тень.  Она плывет под ногами, краткое мгновение скользит по руке, и я тянусь к небу, к умчавшейся птице, но она уже под облаками, и самые высокие из них – не преграда во дворец света, который открыт лишь для него.  Огромный, хищный, невыразимо прекрасный в своем неспешном полете – я запомнил размах его крыльев и попытался раскинуть руки, чтобы повторить его, но напрасно: ширины раскинутых рук едва хватает на то, чтобы воспроизвести движения птицы.  А там, в небе, коршун уже не больше ласточки, и я поражен, насколько высоко сумел он взлететь… Виток за витком – и он пропадает за облаками, а я все жду, жду… Жду, когда же он вернется в пределы видимости.  Но тщетно.  Потому что моего ничтожного зрения не хватит на то, чтобы разглядеть ту крохотную черную точку в голубом океане – точку, которой он стал…
     
     Она утонула, – подсказывает память. 
     Но я ей не верю.  Я колю дрова – и забрасываю их в печь.  Печь пышет пламенем, пожирая сосну, но не дает тепла, совсем не дает тепла, жадная, алчная скотина… В доме по-прежнему холодно.  Что же мне делать?!
     Бревна в сарае кончаются.  Я разобрал плетень, но его хватило ненадолго, и нам никак не согреться.  Нужно больше огня.  Нужно больше дерева… Я хватаюсь за стул – и превращаю его в дрова ударом о стену.  Щепки и пыль засыпают мне глаза.  У меня еще остаются шкаф, комод, два обеденных стола, табуретки и старый бабушкин сундук. 
     Лена, моя жена, она лежит на печи.  От ее слипшихся волос идет пар.  А я тороплюсь затопить вторую печь – в трехстеннике.  Ту, которая куда больше первой. 
     Она утонула, - подсказывает память. 
     Но я не верю ей.  Я заталкиваю в черную утробу печи сломанный табурет и падаю в изнеможении рядом.  Я так устал…
     
     Недалеко от полей – сосновый бор, и почва здесь являет собой песок – белый, сверкающий на солнце, горячий.  Я устал.  Я падаю прямо на землю – и обнимаю песок.  Нежно.  Порывисто.  Он обжигающе-ласковый.  Он лучится светом.  Он и есть свет. 
     Ни одна фотокамера, даже самая лучшая их них, не в состоянии передать всей прелести песка.  Мягкий и нежный – нежнее самого страстного влюбленного – он гладит кожу и оставляет на ней белоснежные следы запредельной, нечеловеческой ласки.  Он уходит меж пальцев, он повторяет контуры тела, не отпускает.  Он – это ты.