Со временем ты станешь им, но пусть тебя это не печалит.  Обними песок, хотя бы прикоснись к нему ладонью – и почувствуешь, как он отдает тебе самое сокровенное – тебя самого, потерянного и уставшего, но ставшего теперь сильнее и чище. 
     Цветы, выросшие здесь, чудесны.  Крохотные, но яркие и живучие – самим своим существованием они возносят хвалу жизнелюбию, стойкости и могуществу животворящего начала.  Бессмертник, пронзительно желтый на фоне песка, и лиловая полевая гвоздика, кажущаяся удивительно хрупкой, но в то же время такой отчаянно сильной, - неистребимые краски жизни, радости, свободы…
     
     Она утонула, ее больше нет! Глупец, тебе ни за что не вернуть ее, смирись! – взвизгивает печь позади меня.  Но я ее не слушаю.  Я ползу к Лене, сминая животом полосатые половики – я стираю собой ее след. 
     …Цветы, примятые телом жены, когда я тащил ее в дом, - они выпрямятся очень скоро…
     Отчего-то я не могу подняться – мне не хватает ни воздуха, ни сил, ни желания.  Наверное, это все от усталости и невообразимого холода, сжавшего, спрессовавшего, раздавившего мысли.  Я ползу, а половики перед моими глазами горят, пуская сизый дым.  Я поворачиваю голову влево и вижу солнце.  Не через окно.  Но через рухнувшую мгновение назад западную стену. 
     Я вижу закат…
     
     …Закат, пламенеющий за резной каемочкой леса, догорает медленно и величественно.  А когда сумерки опадают на землю молочными сгустками тумана, она приветливо тянется навстречу огоньками светлячков, голосами цикад, далеким уханьем совы.  И в этот миг, захлебнувшийся счастьем и заполонившей мир тишиной, я вскидываю голову к небу и кричу – чтобы не разорваться от наплыва чувств, чтобы остаться в живых, чтобы безумно любить этот мир и верить, что он ответит взаимностью.  Отразившись от стены леса, обступившего поляну, на которой вместо деревеньки остался один-единственный домик и я – единственный его хозяин, на мой крик отвечает звучное, долгое эхо.  Значит – я был услышан.  Я не одинок. 
     
     Карета скорой помощи кружит недалеко от ада.  Врачи делают отмашку водителю, и тот дает по тормозам.  Я вижу свое отражение в незамысловатом предмете, стиснутом пальцами хирурга, и прежде, чем он успевает им воспользоваться, говорю:
     - Это сделал я. 
     Верхняя половина лица врача, та, что не скрыта маской, выражает крайнее удивление и замешательство.  Несомненно, сложно ожидать слов от человека, не так давно лишившегося губ, носа и ушей.  Но я говорю.  Или, возможно, телепатирую. 
     Врачи делают знаки друг другу.  Они настоятельно советуют мне замолчать.  Но я не могу молчать у дверей чистилища.  Я тороплюсь войти туда, ибо кому довелось страдать в аду, чистилище покажется раем. 
     - Это я ее утопил, - говорю я спокойно.  – Я не хотел здесь оставаться, а она не соглашалась уезжать.  Я ненавидел ее за то, что она все решила за меня, что привезла меня сюда, воспользовавшись моей привязанностью, за то, что не захотела слушать и понимать.  Я ненавидел этот дом, эту треклятую деревню и ее тягучее, заболоченное одиночество.  Я хотел уйти.  Так или иначе.  И вот теперь – ухожу…
     Взгляды перекрещиваются над моей головой.  Незамысловатый острый предмет в руках врача – тот, которым совсем недавно так бережно удалили лохмотья обгоревшей кожи, свисавшие с моего лица, – он отражает бинты и кровь, неспешно покидающую свое временное вместилище.  Я жду, когда же, наконец, он окажется чуть ближе, а внимание ошеломленных откровением – чуть рассеяннее.  И как только это случается – хватаю руку врача, обрушивая ее себе на горло так быстро, чтобы никто не сумел отреагировать и остановить движение лезвия. 
     Успеваю или нет – не так уж и важно, ведь я в любом случае победил. 
     Я. 
     Несостоявшийся эгоист. 
     Я. 
     Недоделанный ублюдок. 
     Я. 
     Презренный выродок. 
     Я. 
     
     
     13 августа 2008
     
     
     
     
     .