Антуан расстегнул рубашку на груди.  Рубашка была влажной от пота.  Должно быть, он страшно кричал во сне, и мальчик испугался его крика…
     .  .  . 
     Сил ходить каждый день в офис у Алекса не было – пришлось взять отпуск.  Он подолгу лежал на диване и разглядывал трещины на потолке.  Тоска с новой силой подкатывала к горлу, но надежда, несмотря ни на что, не оставляла его.  Да, Браун явно переутомился, к тому же, у него, по всей вероятности, скверный характер (Алекс содрогнулся, вспомнив, как три недели назад профессор вышвырнул его, точно нашкодившего мальчишку), но он обещал вернуть сына.  И он вернет его, непременно вернет, хотя бы из-за денег – пока ведь он получил от Алекса только задаток.  А то, что он твердил чушь про каких-то бабочек, - полнейшая ерунда, так, признак недосыпания.  Браун частенько работает по ночам – вот и довел себя … с каждым бывает.  Алекс закрывал глаза – и слышал, как журчат тысячи мелких потоков.  Это кровь стучит в ушах? Нет, не кровь, а река – настоящая большая река: в сумерках ее воды кажутся белыми, как лепестки магнолий.  К реке подходит маленький мальчик, на его плече бабочка, малыш зажмуривает глаза – и насекомое щекочет крыльями сладкую детскую кожу.  Да это же Ксавье, его сын Ксавье, его дорогой мальчик! Алекс громко смеялся и открывал глаза – трещины на потолке тотчас возвращали его в реальность.  Конечно же, он ни за что не оставит ребенка с таким человеком как Браун.  Он заберет его сразу, в тот самый день, когда будет закончено бальзамирование. 
     Конечно, профессору жаль расставаться со своей, вероятно, блестяще выполненной работой, хочется похвастаться перед друзьями ( в этом месте своих раздумий Алекс самодовольно улыбался), но ведь Ксавье для него, в сущности, просто-напросто чужой ребенок.  Нет уж, увольте! Алекс заберет сына, привезет домой, а Браун сможет изредка навещать его, если захочет.  Конечно, его мальчик очарователен, все всегда говорили это.  Но он должен принадлежать своему отцу – и только ему одному.  Он закрывал глаза и тихо, блаженно вздыхал.  Но тут же перед глазами возникало страдальческое, искаженное ужасом бессилия, лицо Брауна – и тревога, мерзкая, огромная до умоисступления, подносила к горлу хирургический скальпель.  « Антуан – чудовище, он зарежет твоего ребенка…» - мелькало в мозгу, и Алекс до боли, до кровавых капель, закусывал губы.  Одна боль тут же вытесняла другую.  Он снова принимался мечтать о будущем – о том благословенном времени, когда сын окажется, наконец, дома, в своей кровати.  Он так и засыпал – с выражением счастья на осунувшемся лице, с нежной отцовской улыбкой на израненных, постоянно кровоточащих губах. 
     .  .  . 
     При наполнении сосудов бальзамировочным гелем упругая кожа мальчика почти не пострадала.  Лишь отдельные участки эпителия пришлось заменить искусственными – в самом низу живота, на спине – под левой лопаткой, на шее – из-за давления позвоночной кости там образовался незначительный гипостаз.  Вживлять пластинку из искусственной кожи в области шеи, как известно, труднее всего – стоит на миллиметр уклониться от курса - и рискуешь задеть крупную вену или сосуд, которых здесь множество.  Вот тогда-то есть риск возникновения такого обширного кровоподтека, что потом неделю будешь думать, как от него избавиться.  У Антуана затекла шея, спина, заболели ноги – на вживление пластинки потребовалось чуть меньше шести часов.  Теперь, когда, слава Богу, все вроде бы прошло удачно, нужно было около часа массировать участок тела, на котором происходило вживление, но сил делать массаж у Антуана не было: он чувствовал, что вот-вот упадет.  Однако нужно было как-то выкручиваться , и Антуан предпринял неожиданный шаг – переложил мальчика на кушетку, сам прилег рядом и в таком положении осторожно принялся разминать пальцами прооперированную детскую шею.  Взгляд упал на узкий смятый конверт, полученный еще утром и в спешке брошенный на низкий столик в лаборатории.  Теперь он протянул свободную руку и с трудом раскрыл письмо. 
     «…Аристократическая семья потеряла сына – подростка пятнадцати лет - и имеет честь обратиться к месье Брауну…» Дальше можно было не читать.  Хотят бальзамировать юнца – иначе в такой момент не тратили бы времени на бумагомарательство.  Что ты будешь делать! Можно, конечно, отговориться, сказать, что занят, или что-нибудь в этом роде… Рядом с ним лежит Ксавье с распоротой на животе кожей… У него, в конце концов, полным-полно других проблем.  Отчего там умер этот дурачок? Ого, эктодермальный рак, это в таком-то возрасте.  Восхитительная штука, самая красивая из опухолей, в месте разреза напоминает слегка потускневший жемчуг… В научном лексиконе эти концентрические наслоения клеток так и называются – «раковыми жемчужинами», точнее не придумаешь.  Хотелось бы посмотреть, как у детей протекает опухолевое ороговение клетки… Ладно, пусть привозят своего юного аристократа, как-нибудь справимся с двумя мальчишками сразу…В крайнем случае, полежит недельку замороженным – ничего с ним не случится, только кости крепче будут… »
      Так думал Антуан, чувствуя, что глаза слипаются от усталости и напряжения.  Только бы не заснуть рядом с мертвым мальчиком! Но с другой-то стороны… Тяжелые сны одолевают его только в своей кровати… А что, если … вообще эти несколько ночей не ночевать дома? Просто прилечь на диван в своем кабинете – а там будет видно.  Или нет, не в кабинете - нужно поставить раскладушку прямо здесь, в лаборатории.  Тогда, если вдруг… если этот бред, этот кошмар с воскресением окажется правдой, он успеет остановить его.  Сейчас надо заставить себя встать, переложить мальчика на стол…
      Потом можно будет опять лечь, главное теперь – не заснуть… главное – проснуться…
     .  .  . 
     - Главное – проснуться, Антуан, дружище! Хватит дрыхнуть, я должен сказать тебе кое-что важное!
     Ксавье… нет, Жан, (опять Жан, Жан!) снова стоял перед ним в своей египетской повязке и перебирал длинными, как у жеребенка, ногами. 
     Антуан впился в него воспаленным взглядом безумца. 
     - Слушай меня! Ты хорошо выполнил свою работу, я чувствую, скоро она будет закончена, так? Сегодня ты увидишь проступившую у меня на плече бабочку – это знак. 
     - Какой знак? – тихо спросил Антуан. 
     - Знак Воскресения из мертвых, я думаю.  Про бабочку я знаю не больше тебя.  Знаю только, что она должна появиться – и тогда все будет совсем хорошо.  Я пришел сообщить об этом и поблагодарить тебя за услугу. 
     Антуан закричал срывающимся голосом:
     - Не смей говорить мне о благодарности, злой, неблагодарный мальчишка! В чем она, твоя признательность? В том, что ты хочешь покинуть меня, чтобы принадлежать другим людям? Кто они тебе, эти люди? Я не спал ночей, чтобы ужасный, изувеченный труп вновь превратить в красивого мальчика…И вот теперь ты хочешь воскреснуть, чтобы я потерял тебя… Нет уж, дудки, воробышек! Никому я тебя не отдам и никогда ты не воскреснешь…слышишь? Никогда… Не захочет Алекс оставить мне тебя добром – заберу силой… Где ему, заморышу, тягаться со мною? Ксавье… Жан… куда ты?
     Мальчик (вот упрямец-то!) повернулся к нему спиной и бросился удирать.  Антуан бежал за ним по темным, бесконечным коридорам, то почти настигая маленькую фигурку, то вновь теряя ее из виду.  Наконец, ему удалось схватить беглеца за потную, горячую руку.  Паренек не пытался вырваться – наоборот, он привалился к Антуану и трогательно, по-щенячьи, потерся щекой об его рубашку.  «Как я устал…» - вырвалось из задыхающихся обветренных губ. 
     .  .  . 
     Мир был бы абсолютно прекрасен, просто чудо как хорош, если бы не эта ужасная белая дверь, призванная охранять его покой.  О Боже, но кого и от чего может охранять это воняющее хлоркой стращилище? Но зато здесь, за этой мерзкой дверью, он обрел, наконец, свободу.