О родителях никто ничего не знал, кроме того, что в один день они оба ушли и не вернулись.  Арра покрыл крышу самодельными тростниковыми ковриками, смазал стены жиром иволги, чтоб не тревожили мухи, и, закончив эти два дела, женился.  Маруф он больше не видел ни разу в жизни.  У Арры были теперь дела поважнее любви: он мечтал о богатстве, ковырял чахлую землю, пил дешевое вино и в перерывах между всеми этими важными занятиями с тупой старательностью делал жене детей.  Все они умирали, едва родившись.  Через несколько лет жена Арры последовала за своими сыновьями и дочками, не слишком задержавшимися на свете.  Арру ее смерть оставила почти равнодушным, тем более, что делать детей сил у него больше не было.  Силы оставались только для двух дел: пить и мечтать о внезапном богатстве.  Эти свои дела Арра исполнял в совершенстве , и тот день, когда птицы принесли на его поле новорожденного мальчика, не был исключением. 
     .  .  . 
     Крестьянин понес подкидыша к Ассунте…
      Жилище жрицы Ассунты стояло особняком от тесно лепившихся друг к другу домов небольшого поселения, и задняя стена этого, в – общем -то невзрачного, но с тщательно выбеленными стенами дома (именно дома, а не лачуги!) почти вплотную примыкала к высокому каменистому холму, отчего сам дом казался частью холма.  Это обстоятельство служило ещё одним поводом для суеверного обожествления Ассунты, хотя в жрицы она посвящена никогда не была.  В поселении Ассунта появилась лет двадцать тому назад, ещё молодой, но измученной , исхудалой и с непонятной и неизвестной никому горечью в виноградно чёрных, раскосых глазах на рано состарившемся лице, в изношенных сандалиях и ветхой тёмной накидке, из-под которой проглядывал край дорогого белого шёлка. 
     Поговаривали, что она бежала с Севера, но от кого и зачем, а самое главное, почему именно в эти блёклые края, никто не знал.  С собой она привезла маленькую, похожую на гнездо ласточки, корзину каких-то трав и корней, и начала понемногу входить в доверие поселян как опытная знахарка.  Она принимала роды, лечила грыжу и головную боль, обращалась к богине Хатор ( грубо вырезанная из дерева статуэтка держала в доме на самом видном месте) в трудных житейских случаях, которые её нередко просили разрешить, но говорила с ними на непонятном никому языке.  Впрочем, ходили слухи, что ,кроме египетского, Ассунта знает ещё и греческий.  Когда власть удалена от людей, властью начинает пользоваться тот, кто ближе к богам, и вскоре Ассунта получила от поселян название жрицы. 
     К ней-то и направился огорчённый Арра, прихватив с собой непрошеный дар.  Жрица стояла в дверях дома неподвижно, с высоко поднятой головой и опущёнными глазами, отчего её тело приобрело юношескую стать, а лицо – строгость девушки при первом свидании, когда перед ней появился поселянин с младенцем.  Пока Арра вёл свой сбивчивый рассказ, выталкивая из себя неуклюжие, плохо связанные слова, словно булыжники из- под ног, Ассунта не проронила ни слова.  Жара вступала в свои права и небо приобрело знойный фиолетовый оттенок, когда Арра замолчал, с вопросительным подобострастием глядя на Ассунту и готовясь в подходящий момент сунуть ей в руки ребёнка.  Жрица долго молчала, не глядя ни на кого.  Потом так же молча повернулась и скользнула в своё жилище, к своим богам.  Потянулись долгие минуты, слишком долгие для Арры и, как видно, для младенца, потому что он, до сих пор неподвижно лежащий на брезгливо отодвинутых от груди руках, вдруг зашевелился.  Арра как-то забыл, что это живое существо может проснуться.  Два тёмно-серых, как заросли остролиста, бессмысленных глаза уставились на Арру, ничего не выражая.  Потом то, что впоследствии должно было стать ртом, приоткрылось и искривилось в болезненной обезьяньей гримаске.  Существо запищало, и Арра с удивлением и отвращением почувствовал, как напряглись под тряпьём крепенькие мышцы. 
     «Арра,- раздался рядом властный низкий голос Ассунты, заставивший его вздрогнуть. - Ты оставишь мальчика у себя.  Такова воля богини Тауэрт. 
     Ты вырастишь его, дашь ему воспитание и научишь своему ремеслу. »
     -Но я не хочу,- от удивления и испуга бедняга путал слова. - Я. .  я беден, Ассунта.  Я не могу взять его…
     -Беден?- перебила Ассунта.  Разве нужно богатство, чтобы прокормить одного ребёнка? У тебя ведь нет своих детей! Кроме того, его принесли на твоё поле свящённые птицы.  А ты швырял в них камнем! Если кто-нибудь узнает об этом, тебя ждёт казнь.  Но, коль ты позаботишься о мальчике, всё останется между нами.  Ассунта умеет молчать.  А чтобы ты не гневил богиню своими жалобами, я тоже позабочусь о нём…» С этими словами Ассунта бросила на песок горсть – подумать только - настоящих золотых монет. 
     Несколько секунд Арра в замешательстве смотрел не деньги, потом встал на колени и трясущимися руками стал собирать их в пригорышню. 
      Дверь жилища захлопнулась.  Арра подобрал последнюю монету, тщательно осмотрел всё вокруг и наткнулся взглядом на лежащего рядом младенца.  Это омрачило его счастье.  Он нехотя сунул ребёнка под мышку и побрёл домой. 
     .  .  . 
      Неприветливое жилище, в которое волей судьбы попал маленький Фидек - так Арра и его приятели, изрядно накачавшись тростниковым зельем, назвали приёмыша (на языке их местности это означало «птичий помёт») - не отличалось красотой, а тем более роскошью: издалека его можно было принять за перевёрнутый вверх дном подгнивший деревянный ящик из-под винных склянок, изнутри же оно напоминало склеп, всегда тёмный , с тошнотворно однообразными углами и стенами.  Из денег, данных Ассунтой, две монеты ушли на то, чтобы уговорить старуху – соседку ходить за младенцем, пока он не встанет на ножки, одна –на покупку хилой , вислоухой козы, при этом Арра горестно хватался за голову и ворчал, что змеёныш его совсем разорит.  Оставшиеся деньги Арра бережно сложил в холщовый мешочек и закопал в песок рядом со своей лачугой.  Нередко глухими ночами он прокрадывался во двор, разрывал песок, и, убедившись, что клад на месте, с блаженной улыбкой возвращался в дом и засыпал.  Таких денег Арре не приходилось видеть ни разу в жизни, в жизни, которую он до этого проклинал: да и то правда, за что, за какие блага ему было благословлять судьбу? Теперь в жизни появился смысл, и в придачу к нему – подкидыш Фидек.  Правда, через некоторое время ребёнок перестал приводить Арру в бешенство: чаще всего он его просто не замечал, а если мальчик, начинающий ползать а затем – ходить, случайно попадался под ноги, то отодвигался в угол посредством пинка – не слишком сильного. 
     Когда Фидек научился твердо передвигаться по дому на кривых ножках, старуха, ходившая за ним, заявила, что с неё хватит, и что две монеты – не такие большие деньги, чтоб за них столько времени возиться с кривоногим подкидышем.  Может быть, она надеялась, что сосед предложит ещё денег, но Арра ничего ей не дал, и старуха ушла, а малыш Фидек всю ночь промучился от голода.  Но к утру боги сжалились и дали ему пищу: убедившись, что пьяный отец спит (из другого конца жилища раздавался могучий Аррин храп) и путь свободен, мальчик потихоньку выбрался из своего угла и пополз по земляному , покрытому дерюжкой ,полу .  У самого выхода стояла кошачья плошка – по традиции, которую никто не осмеливался нарушать, обязательная, почти священная часть интерьера: священное животное не должно нуждаться ни в чём.  Старуха нянька, перед тем, как навсегда уйти из Арриного дома, по привычке плеснула в неё разбавленного козьего молока.  Но, к счастью, в эту ночь кота, ежедневно навещавшего плошку, не интересовало молоко: он вернулся с добычей посерьёзней – с рыжим , толстым мышонком в зубах.  Съев половину мышонка, бережливый кот другую половину отложил себе на завтрак, время до которого коротал, дремля рядом с плошкой.  Малыш подполз ближе и пихнул кота в чёрный, с подпалинами, бок, пытаясь освободить путь к долгожданной еде.  Кот недовольно взглянул на обидчика.  Но он был сыт и решил не затевать унизительную драку из-за остатков добычи. 
     Фидек жадно вылакал молоко из плошки, потом взялся за мышонка и в считанные минуты обглодал его до костей.