Уста твои чисты, как уста молочного теленка в день его появления на свет.  Ты очищен натром, и Хор очищен натром, ты очищен натром, и Сет очищен натром, ты очищен натром, и Тот очищен натром, ты очищен натром, и Сеп очищен натром.  Твое КА очищено натром, и ты чист, ты чист, ты чист, ты чист.  Ты упрочен среди богов и среди собратьев.  Твоя голова очищена для тебя натром, твои кости начисто вымыты водой, весь ты доведен до совершенства со всем принадлежащим тебе.  О Осирис, я дал тебе Око Хора, твое лицо наполнено им, и аромат его овевает тебя. 
     Привет тебе, Усопший накануне, твои челюсти разъяты.  Привет тебе, Усопший, два бога отверзли уста твои.  О Усопший, Око Хора дано тебе, и Хор идет к тебе.  Оно доставлено тебе и помещено в рот твой.  Привет тебе, Усопший накануне, соски груди Хора даны тебе, взял ты в рот грудь сестры своей Исиды, и молоко твоей матери потекло в рот твой. 
     Умная рука сдирает кожу с твоих ступней, пелену – с твоих глаз, слепоту – с твоего сердца.  Ты чист, ты чист, ты чист… »
     .  .  . 
     Дом бальзамировщика Ниферона, куда волей судьбы попал маленький Фидек, распологался почти в самом центре города и представлял собой двухэтажную громаду из белого камня.  Фидек никогда в жизни не видел таких домов.  Мебель в доме оказалась тоже более чем странной: здесь не было лежанок, а стояла кровать, и роль неуклюжих чурбаков выполняли стулья - воистину чудесные изобретения, сотворённые, как ему показалось сначала, из множества мелких косточек.  Конечно, наблюдательный мальчик, доведись ему рассмотреть их поближе, немедленно понял бы, что он ошибся, однако, такой возможности не представлялось: Фидеку поставили кровать в одной из пристроек к дому, в маленькой каменной каморке, где, кроме кровати, ничего не было.  По соседству с ним, в этой же пристройке, жил старый глухонемой раб, ростом с двенадцатилетнего мальчика, худой и суетливый.  Поначалу Фидек был уверен, что, если Ниферон купил его у приёмного отца, он тоже будет теперь рабом.  Как видно, в этом же был уверен его низкорослый сосед: при встрече с Фидеком он недобро мычал, отчего его полуоткрытые губы выпускали слюну, подобно маленькой змее.  Ему во что бы то ни стало, надо было показать новичку, кто из них старший и кто младший.  Но Фидек совсем не знал, как должен себя вести младший раб, как не знал, радоваться ему или огорчаться своему новому положению.  Первое время впечатления его от Ахетона были настолько сильными, что напоминали другой мир: мир сновидений или же загробный.  Хотя дом и был окружён каменным забором, Фидек видел и чувствовал , что рядом с ним кипела, бурлила и множилась очень стремительная жизнь.  На улице без конца стучали повозки, скрипел под сандалиями песок, окликали друг друга женщины, кричали дети, перекликались рабы, свистела плётка, тянулись к солнцу цветы, издавая при этом улавливаемый скорее нутром, чем ухом судорожный звук, напоминавший содрогание умирающей птицы. 
     За домом был сад, невзрачный и бедный: ни раскидистых фруктовых деревьев, ни пышных цветов всех существующих в мире оттенков – ничего из той роскоши, которая царила в соседних садах нельзя было здесь увидеть.  Деревья отсутствовали, зато разрастались вширь ореховые кустарники, тянулись к солнцу низкие заросли винограда, мелкого и кислого на вкус.  Среди густой, нестриженой травы встречались дикие ирисы; вдоль дорожек росли чахлые оранжевые цветы, невзрачные, но со стариковским упрямством требующие постоянного внимания человека: если раб забывал полить их утром или вечером теплой, почти горячей водой из глиняного кувшина, они моментально сворачивали в трубочку листья и опускали головки. 
      Наружу, в большой мир, было два пути: узкая деревянная калитка и огромные ворота из хорошо выделанного, серого камня.  Калитка открывалась обычно несколько раз в день: когда маленький раб отправлялся на рынок за провизией и когда из города приходили за Нифероном.  Каменные ворота открывались реже, обычно два раза в сутки.  Этот путь принадлежал Ниферону, и пользовался он им только в том случае, если уезжал в повозке.  Фидек из миллиона звуков выделял скрип этой повозки в уличном шуме. 
     Никому не было до него дела.  Два раза в день раб приносил в каморку миску с кусками мяса и разваренного риса.  Фидек решил, что врач забыл о нём. 
     .  .  . 
     Но Ниферон никогда не жаловался на память.  Он до мельчайших подробностей помнил дом, в котором родился, хотя того дома уже тридцать лет не существовало.  Он отчётливо помнил трещины на груди кормилицы.  Иногда ему казалось, что он помнит мать, хотя та умерла во время родов и ни разу не увидела виновного, пусть и косвенно, в своей смерти первенца.  Отца же Нимферон помнил до последней чёрточки, несмотря на то, что видел его крайне редко: искусный лекарь мало интересовался воспитанием единственного сына и имел ещё один дом, где принимал больных и вскрывал умерших.  И то и другое удавалось превосходно, к нему привозили больных из соседних городов и слава его как лекаря всё росла, однако безгласные пациенты, очевидно, тоже были им довольны и не захотели расставаться: вскрывая умершего на улице старика, отец Ниферона случайно уколол себя ланцетом и в два дня умер от заражения крови.  Случилось это весной, двадцать пять лет тому назад.  Смерть отца стала для тринадцатилетнего Ниферона непрекращающимся кошмаром.  Умирая, отец страшно кричал наверху, у себя в комнате.  Когда он умер и его жёлтое, разодранное ногтями в кровь, совершенно нагое тело, накрывали полотном и навсегда увозили из дома, ощущение застывшего крика надолго сохранилось на запекшихся почерневших губах.  Но кошмар на этом не кончился.  Искусному лекарю ещё предстояло войти в царство мёртвых, а это было едва ли не сложнее, чем родиться заново: его скрюченному, испечённому болезнью телу предстояло быть перекроенным и разделанным, вымоченном в соляном растворе и уложенном в саркофаг.  Называлось это изготовлением мумий и было одним из самых доходных ремёсел в городе, да и во всём Египте, о чём подросток Ниферон, разумеется, не догадывался. 
      В один из бесконечных, тягостных дней, последовавших за смертью отца, его усадили в повозку и повезли на окраину Ахетона.  Здесь находился знаменитый Город Саркофагов, наводивший священный трепет на жителей Ахетона и его окрестности.  Выскочив из повозки, Ниферон вначале не понял, где он находится.  Огромное песчаное поле с колоннами по краям расплывалось в глазах, словно капля фиолетового сиропа.  Над колоннами была ещё плоская крыша, но мальчик не обратил вначале на неё внимания.  Понемногу из тягучего фиолетового марева стали выплывать непонятные предметы: разной формы, не большие и не маленькие, они стояли на поле под колоннами в строгой геометрической упорядоченности. 
     Ниферон долго шёл в эту лиловую муть, мимо застывших саркофагов, пока не увидел отца.  Отец явно узнал сына и пристально взглянул на него, несмотря на то, что глаза его были закрыты.  Крышка саркофага лежала на земле.  Рядом с отцовским саркофагом стоял ещё один, закрытый и запечатанный, и Ниферон так и не узнал никогда, что это гроб его матери.  Отец же, запелёнутый, как младенец, уменьшился, телом походил теперь на мальчика, но лицо было красивым, гораздо более красивым, чем при жизни, и соединяло в себе все возраста человека: младенческую беспомощность, юношескую энергию, зрелую страстность и мудрость старца.  Ниферон зажмурил глаза, и тотчас почувствовал, как будто кто-то ласково дует в его коротко остриженный затылок; он что есть силы замотал головой, чтобы отогнать наваждение, поскольку точно знал: за спиной никого не было.  Отец, отец! Может быть, и стоило тебе умереть, чтобы предстать в момент прощания перед единственным сыном вот таким: до невозможности живым, молодым красавцем, налитым всеми жизненными соками, которые только существуют в мире… Никогда Ниферон не любил его так сильно, как в эту минуту.  И, когда гроб, вырезанный из дерева в форме бога Осириса и умащённый настоями из пряных трав, подняли с земли, чтобы поставить в другой, каменный, мальчику вдруг стало холодно, несмотря на полдневную жару.  Его взгляд внезапно упал на гранитную крышку с выгравированными на ней глазами.  Предполагалось, что эти глаза служат оберегом от злых духов.