Он уже понимал, что его мальчику, ни шатко, ни валко одолевающему школьную премудрость, в Сорбонне явно не бывать, - и легко смирился с этим.  Если так, пусть хоть закончит заштатный юридический колледж – бедный мальчик, откуда ему быть способным при таком отце! Через два месяца после отъезда внука на учебу в Лион, дед Серж умер от сердечного приступа прямо в таксомоторном парке – должно быть, сердце, как и его хозяин, понимало: главное в жизни позади, теперь можно и отдохнуть от бесконечного семидесятилетнего пробега.  Алекс примчался на похороны и увидел, какими странно фиолетовыми стали ногти на дедовых руках.  Он почувствовал одиночество и тошноту.  Прощались с дедом в крохотном морге на улице Акаций – народу пришло неожиданно много: друзья, служащие из таксопарка, какие-то незнакомые люди в коротких кожаных куртках, судя по всему, шоферы.  Все они пахли бензином – от мертвого же деда исходил тоненький, приятный запах, похожий на аромат лионской карамели.  «Как хорошо пахнут мертвые…» - подумал тогда Алекс и закрыл глаза.  Позже ему казалось, что он не открывал их все годы учебы в колледже.  Наука проходила мимо, не задевая и не тревожа его испуганный мозг.  Студенческие развлечения тяготили юношу.  По вечерам он уходил в лесополосу и бродил там до темноты.  Через лесополосу проходили рельсы - какая-то незначительная ветка лионской железной дороги.  Поезда ходили здесь от силы раз в сутки.  Рельсы заносило листвой буков и кленов.  На семафоре тускло горел зеленый свет.  Алекс уходил по шпалам так далеко, что обратно приходилось возвращаться на нескольких автобусах, и все равно ему казалось, что дороге нет конца.  Наконец, колледж остался позади, а с ним – рельсы, семафор и закрытые глаза.  С помощью одного из друзей деда удалось устроиться помощником адвоката в маленькую фирму в Париже.  Париж ошеломил его.  Даже девушки здесь были совсем другие – не такие, как в Лионе – таинственные, очаровательные, хорошо одетые.  Однажды, когда он прогуливался по Девятой авеню, вдоль цветочного магазина, из дверей выпорхнула веснушчатая, ярко накрашенная девчонка на острых каблучках.  Из магазина тянуло сладким не то цветочным, не то конфетным ароматом: так пахло от гроба, в котором лежал его дед.  Алекс почувствовал этот запах и улыбнулся ей.  Не хочет ли он купить цветы? Отчего нет? Коллеги заблуждаются, он вовсе не так робок, как это, может быть, кажется.  И Алекс смело шагнул в магазин за манившей его рыжеволосой, ароматной чаровницей.  Первая же попытка развлечься закончилась для него ранней женитьбой, а, спустя ровно девять месяцев и несколько незначительных дней, на свет появился маленький Ксавье.  Доминика – двадцатидвухлетняя жена Алекса – не слишком желала возиться с малышом: после родов она, хотя и бросила, конечно, свою цветочную работу, не разлюбила вечеринки с коктейлями и танцами.  Приходила нередко за полночь, как-то несколько раз явилась под утро.  Глаза Алекса слипались круглые сутки – времени на сон не было: ночи напролет он таскал орущего сына по комнате, кормил из бутылочки (Доминика считала, что кормление грудью может пагубно отразиться на ее фигуре), полоскал под краном мокрые пеленки, а утром бежал на работу – начальник офиса не терпел, когда опаздывают на службу.  Алекс был ошарашен, сбит с толку.  Неужели за то, что он как-то раз неосмотрительно переспал с почти незнакомой женщиной, ему придется жить в этом бесконечном аду? И сколько жить – всю жизнь? В таком случае, она будет короткой: долго он так не протянет, вон вчера едва не попал под трамвай – водитель, верно, думал, что прохожий пьян.  А он просто заснул на ходу.  Спустя два года, Доминика оставила мужу покаянное письмо и укатила с каким-то художником («человеком, которого я наконец полюбила по-настоящему») в Соединенные Штаты.  Алекс переживал тогда больше за себя, чем за сына: в конце концов, Доминика никогда не занималась ребенком, у Ксавье прекрасная няня, да и пример бывшая жена подавала далеко не лучший – дети, насколько он успел заметить, вообще склонны понимать гораздо больше, чем требуется для беззаботного, окутанного цветными миражами существования, каким, по мнению многих, является детство.  Тем не менее, именно отъезд жены положил начало спокойной обеспеченной жизни, которая являлась идеалом если не для всех, то, по крайней мере, для двух третей жителей Европы.  Спустя несколько месяцев после семейной катастрофы, Алексу предложили должность в центральном офисе той же компании, где он работал – оклад при этом возрастал почти в два раза.  Маленький Ксавье подрос, окреп, спал спокойно все ночи и совсем не походил на свою беспутную мамашу: глаза светлоголового (но не рыжего, слава Богу – не рыжего!) карапуза, едва утратив младенческую серость и неопределенность, сделались карими и выразительными, как у его прадеда Сержа.  Он обожал няню Анну – крупную седовласую старуху с глазами встревоженной совы - и страшно ревновал Алекса к работе: задолго перед его приходом начинал сердито поглядывать на кухонные часы.  Со временем малыш Ксавье был на короткой ноге – цифеблат занимал его воображение еще в то время, когда он не знал толком ни одной буквы.  Алекс поражался, насколько сильна оказалась кровь Сержа: пятилетний сын становился прагматиком.  Ему не было никакого практического интереса в изучении букв – книги ведь и без того читали отец и няня.  Вот часы – это другое дело: их стрелки казались всемогущественными.  Они приказывали отцу вернуться домой.  Стоило Алексу задержаться на несколько минут – он находил дом вверх дном: Анна беспомощно разводила руками, а светлая макушка Ксавье торчала из-за плюшевого, продавленного кресла.  Услышав звяканье ключей, мальчуган выбирался из своего убежища.  Он укоризненно смотрел в глаза отца, затем поворачивался к нему спиной и молча уходил в комнату.  В такие минуты Алекс всегда чувствовал себя предателем. 
     .  .  . 
     Теперь, проходя сквозь госпитальные двери, спускаясь по лестнице куда-то вниз, в прохладу и запах сырости, то давнее ощущение собственного предательства ожило в нем и не отпускало больше.  Его сын, его малыш, мучился и ждал своего отца, ждал, уверенный в отцовской всесильности, а он ничем не смог ему помочь и, как театральная кукла, которую дергают за нитку, эти последние несколько дней слепо, безоговорочно подчинялся чужой воле.  Наконец, бесконечная лестница кончилась.  Алекс ступил на кафельный пол и моментально попал в неизведанное царство тусклого света и до умопомрачения сладкого запаха – смешанного аромата умирающих цветов, свежего мяса, подожженной детьми автомобильной камеры.  Этот запах отнимал последние силы.  Он был точно такой же, как в морге на улице Акаций, где он в последний раз увидел деда Сержа.  Алекс почувствовал себя студентом – первогодкой, почти подростком, с глазами, опухшими от долгих ночных слез в поезде (он тогда нацепил темные очки, чтобы никто не увидел его заплаканных глаз).  Теперь было все равно.  Кто-то легко коснулся его плеча.  Алекс обернулся и увидел мужчину в странном, темно-зеленом костюме, по-видимому, врача.  Все последующее напоминало детскую игру.  Человек задавал ему
     вопросы, Алекс, с трудом выталкивая из себя слова, отвечал.  Да, он месье Альтофф…маленький Ксавье – его сын…где мать мальчика? – сам этого не знает…хочет ли взглянуть на покойного прямо сейчас – да, хочет, желает ли принять что-нибудь успокаивающее – нет, он благодарит, не стоит беспокоиться из-за него.  Странное дело – поддерживая этот изматывающий, непонятно к чему ведущийся разговор, Алекс был уверен, что сын находится где-то далеко, за непроходимыми дебрями коридоров, дверей и лестниц.  И только когда человек в зеленом прекратил свой ненужный допрос и, слегка коснувшись руки собеседника, пригласил следовать за собой, он понял, что ошибался: Ксавье был совсем рядом, за слегка приоткрытой, легкой занавеской, заменяющей дверь.  Алекс с силой рванул эту последнюю преграду – и не услышал треска: тусклый синий свет морга с яростью бросился в зрачки и, казалось, выцарапал бы их, если б он вовремя не зажмурил глаза.  Алекса передернуло от злости и отвращения к самому себе: что за чушь… какой-то лихорадочный, бесконечный сон! Вот сейчас он откроет глаза и увидит смеющегося Ксавье – сын, чего доброго, заявит, что у него болит горло и в школу сегодня идти он ну никак не может.  Это уже в который раз он так заявляет, видимо, все-таки придется устроить сорванцу хорошую взбучку – что с ним станет в недалеком будущем, если уже сейчас… Алекс поспешно открыл глаза и увидел перед собой мертвого сына.  Для того, чтобы понять, что его мальчик мертв, не нужно было щупать пульс: слишком уж неестественно он лежал – прямой, вытянувшийся за эти несколько дней больше, чем за последние полгода.  Всю верхнюю часть головы закрывала серая повязка - если не вглядываться, она напоминала надвинутый на лоб берет.