Его подняли и принесли во дворец.  Бусирис был без сознания, и все думали, что он умер.  Но на другой день царь пришел в себя, к великой радости народа, возносящего хвалу богам за это чудесное оживление будущего правителя.  Однако, Бусирис воскрес уже совершенно другим мальчиком: стоило какой-нибудь женщине приблизится к нему – он тут же начинал молча рвать на себе волосы.  Мохнатое, зловещее перо всю жизнь стояло между глазами царя и миром, в котором он царствовал, поэтому женщины не допускались во дворец.  Любовью, семьей, смыслом – были мальчики, смуглые, пахнущие ароматными смолами и молодым потом существа двенадцати – пятнадцати лет.  Сильная, безудержная страсть клокотала в царской крови – никто из пятисот душистых существ с ломающимся голосом не был обделен ею.  Если появлялись у одного из них признаки мужской стати – царь тут же наделял его золотом, отпускал – и брал к себе во дворец нового любовника.  Но страсть надломила силы Бусириса.  Он заболел, и, умирая, получил от богов в награду предсмертный бред.  Это был драгоценный подарок.  Тело, точно нарыв, наливалось смертельным соком, в ушах, подобно горящему папирусу, потрескивала боль, а перед умирающими глазами странные, веселые, упругие подростки танцевали в отсветах пламени свои призрачные танцы…
     .  .  . 
      Два года спустя, в Фивах умер Фараон.  Ниферон, неожиданно для себя, получил приглашение участвовать в мумифицировании.  Это приглашение одновременно было приказом жить и работать в Фивах.  Для Ниферона, ещё больше располневшего и обогатившегося за счёт своего дела, приказ был сродни вселенскому потопу.  Он метался по дому и раскидывал вещи.  Ему ехать в Фивы…К чёрту дома и лаборатории, того что он скопил, хватит , чтобы построить десятки домов.  А опыты… его опыты? Под божественным оком фараона, а особенно его вельмож
      ( ищейки! дворовые собаки!) продолжать их не будет никакой возможности.  Всё пойдёт кувырком, кувырком! И это всё воля случая! Проклятая воля проклятого случая, в которую он, в сущности, никогда не верил.  Но в этот день Ниферона ждало ещё одно испытание, заставившее его поверить в неопровержимую волю Случая.  Когда , вконец обессиленный переживаниями, он зачем-то спустился по каменной лестнице на первый этаж своего дома, то почувствовал странную перемену в воздухе: с запада на Ахетон надвигалась высокая гроза. 
     Ниферон подошёл к открытому окну и удивлённо прищурил глаза : уже начался ахит, сезон разлива рек, и грозы в это время были редкостью.  Снизу, со двора, доносились детские голоса.  Ниферон взглянул вниз и увидел нечто такое, что на время заставило его забыть не только о внезапной грозе, но и о внезапном приказе из Фив.  Посредине дворовой лужайки, поросшей гусиной травой вперемешку с дикими ирисами, стоял высокий стройный мальчик лет шестнадцати – семнадцати с дротиком в руке и весело кричал что-то двум ребятишкам помладше.  Да это же Фидек, его Фидек! Боги, боги, как возмужал! А он-то, Ниферон, последний год был так занят, что не видел приемыша месяцами.  И вот теперь он, смуглый подросток, там, внизу, среди этих дурацких ирисов, точно вырезанных из лазурита, возится с малышней.  Вспотел, вон на коже пот, словно капли виноградного сиропа.  Ниферон разобрал отдельные слова, что-то вроде: «Сети, ну же, Сети…Сешему ждёт!» Вероятно, мальчик предлагал одному из малышей бросить дротик в цель – изображение бога Сешему.  Это была старая игра.  Ниферон сам когда-то играл в неё и не сразу мог понять, что же заставило его вздрогнуть, а все его члены покрыться липким горячим потом.  Ну, да, конечно, он в детстве играл в «Сешему», тогда ещё был жив отец, и… Отец! Отец! Тут Ниферон понял, что его поразило там, внизу.  Сама ребячья игра вечна и , конечно же, абсолютно бессмысленна в его глазах.  Смыслом был мальчик.  Ниферон ещё раз пристально взглянул на него.  Фигура, пожалуй, ещё не утратила отроческой угловатости, но высокий рост и уже угадывающиеся под смуглой кожей мускулы обещали в будущем торс атлета.  Короткая набедренная повязка – единственное, что было на мальчике из одежды- ловко и туго схватывала крепкие загорелые ноги (Ниферон заметил, что они у мальчика кривоваты).  Иссиня - чёрные волосы коротко острижены, выражение лица и голос кажутся мягкими, как у десятилетней девочки.  Вот сейчас он что-то кричит остальным: ребята, по – видимому, заигрались и не обращают внимания на начинающуюся грозу.  Вдруг совсем близко сверкнула молния, мальчик неожиданно повернул голову, и Ниферон, увидев его лицо, почувствовал внутри жгучую, непрекращающуюся боль.  Он неотрывно смотрел на паренька, испуганного грозой, а видел мальчишеское лицо отца в саркофаге, фиолетовую дорогу, ведущую к ахетонскому Некрополю, все дороги и тропы которые он прошёл за свою жизнь и те дороги, которые он ещё только должен пройти и те, что не пройдёт никогда .  Мальчишки давно вбежали в дом, а Ниферон всё ещё стоял у открытого окна, ослеплённый грозой и болью.  Он стоял так, пока рядом не раздалось испуганное восклицание: раб Маттиас пришёл закрыть окна .  Его присутствие вернуло Ниферона в реальность.  Он должен, он просто обязан взять себя в руки! То, что случилось , он пока не в состоянии объяснить.  Можно назвать это временным помутнением сознания.  Он же всю жизнь занимается медициной и знает, что бывают такие вещи.  Надо уехать в Фивы, надо срочно уехать, и всё пройдёт.  Он все эти годы так много работал, что необходимо сменить привычную обстановку, а Фивы – в –общем-то, неплохой город. 
     Итак, решено! Надо ехать сегодня же ночью.  Никаких сундуков, узлов, повозок, людей! Он возьмёт с собой только самое необходимое - этого мальчика!
     .  .  . 
     В столицы во все времена ездили в надежде обрести уверенность в себе, и во все времена это было пустой затеей.  В больших городах с самых первых шагов вас встречает нечто, непрерывно давящее на нервные окончания и не дающее расслабиться, причём в каждой столице это «нечто» будет не похожим ни на какое другое.  Фивы Рамессидов обладали резкостью цветовых оттенков.  Эти оттенки, точно сок ядовитых ягод, попадая сперва в человеческие зрачки, а затем уже в ушные раковины и кожные поры, медленно превращали человека в абстрактное живое существо, неотделимое от самих Фив, связанное с ними, как зародыш связан с матерью.  Утром и днём город состоял из ослепительно белого цвета и тысячи его оттенков.  Мостовые имели грязно-белый оттенок, Дворец Фараона - тёмно-белый, виноградники – дымчато-белый.  Белым было небо, пески и очертания фигур людей и животных. 
     Зато вечером и ночью доминировал синий.  Он разливался , застывал в нагретом воздухе, закипал и покрывался пузырьками, точно сироп сикомора, после чего застывал , постепенно превращаясь в тягучую непроглядную массу, почти осязаемую наощупь. 
      В Фивах оплакивали смерть Фараона Рамсеса III.  Пока маленькое, коренастое тело лежало в затемнённой комнате Дворца, ожидая бальзамирования, стенания наполняли город, заглушая остальные звуки.  Рамсеса любили все.  Усопший был отважным воином и не жалел денег на празднества.  Он достроил и украсил храм Птаха в Мемфисе.