В конце концов, он забрел в один маленький песчаный двор, казавшийся серым из-за сушившихся поперек него старых, залатанных простынь.  Тут, в этом дворе, и случилось с ним нечто, до странности жуткое и сладостное – то, о чем он впоследствии не любил вспоминать, как не любят вспоминать старые блудницы о первом падении.  И все-таки, сам того не желая, Хор часто размышлял о смысле сладкого видения, застигнувшего его в этом нищем дворе: птенец сокола, полный, вспотевший мальчик, чернослив в маленькой корзинке.  Кем был бы он, Хор, не случись с ним того, что тут случилось? Смешанный запах пота и ягод порядком раздражал его – это был аромат жизни, а, значит, он мог олицетворять собой лишь лживость и переменчивость.  На что уж лучше трупный запах и запах свернувшейся крови, соль, можжевеловая смола – так пахнет смерть и так пахнет вечность.  Здесь, в этом песчаном раю, Хору открылась истина…
     
     .  .  . 
      В Гелиополь жрец Хери-Хеба вернулся с твердой решимостью приступить, не откладывая, к созданию собственного загробного мира.  Учитывая все препятствия, мнимые и очевидные трудности это было сложным, опасным и далеко не простым делом.  Сложность заключалась в невозможности отлучаться из Храма когда вздумается, к тому же, он пока абсолютно не представлял, где бы можно было оборудовать тайную мастерскую для бальзамирования.  В том, что трупы непременно должны быть бальзамированы, Хор не сомневался: иначе все его старания поселить юных покойников в свой собственный, полный волшебства и таинственной прелести, загробный мир будут обречены на провал; проще говоря, он превратится в обыкновенного убийцу, а все убитые им – в сорванные цветы, которые через несколько часов после отрыва от питающего их, жизненного стебля становятся грудой дурно пахнущего мусора.  Итак, где найти помещение? Со смолами и порошками проще – их преспокойно можно раздобыть у торговцев, в начале осени всегда приходящих в город и обеспечивают на целый год бальзамировщиков всем необходимым.  Никто из них не знает Хора, а если кто и узнает – разве может показаться странным, что жрец, чуть ли не каждый день участвующий в погребальных обрядах, покупает бальзамирующие смолы? В случае чего – скажет, что покупал для бальзамировщиков, работающих при храме, потому что увидел хороший товар и решил сделать им подарок (надо будет оставить на этот случай немного натра и можжевеловой смолы).  Опасность в деле устроения загробного мира была слишком очевидной, чтобы раздумывать о ней, представляя новые и новые преграды.  Ему, Хору, понадобятся живые мальчики, примерно десяти – четырнадцати лет, еще не начавшие дурно пахнуть и сильно развиваться телесно.  Но это пустяки – ребятишки из школы при Храме всегда липли к нему.  Опасность в том, что ему нужны не сами мальчики, а их жизни.  Ему придется их убивать.  В этом деле необходима крайняя осторожность, главным образом - возможность неторопливо обдумывать каждый шаг, каждое движение руки, каждую ранку на теле.  И, наконец, дело представлялось Хору не простым из-за длительного отсутствия практики бальзамирования – последний раз он принимал участие в обработке трупа семнадцать лет назад, когда еще жил в Фивах.  По правде говоря, самостоятельно он не сделал ни одной мумии в жизни, однако в свое время знал этот процесс так хорошо, что, казалось, совсем немного – и стал бы великим бальзамировщиком, известным на весь Египет – совсем как его учитель.  Учитель недаром считал его подающим надежды, почти мастером, - Хор сумеет все вспомнить, ведь помнит же он наизусть все вещества, необходимые для изготовления мумии.  Он будет ловок, искусен и осторожен! Дети, которых Хор убьет и бальзамирует, станут куда красивее, чем были при жизни.  С неизвестным мальчиком из Баста он не смог обойтись разумно: причиной этому была невозможность перевезти его в Гелиополь, отсутствие места для бальзамирования и необходимых многочисленных веществ.  Теперь надо быть умнее, гораздо умнее, иначе овчинка не стоит выделки. 
     
     
     .  .  . 
     Однажды никому не знакомый пожилой гончар, странствующий по окрестным сёлам в поисках работы, привёл к храму своего сына, двенадцатилетнего мальчика.  Он робко попросил позвать смотрителя храмовой школы и из-за своего смущения не заметил, что тот стоит в дверях , пристально глядя на него.  Запинаясь, гончар начал говорить, что он давно овдовел, а работа ремесленника требует постоянных отлучек из дома.  Его - сын смышлёный мальчик, и ему пора учиться.  Он, гончар Сенеб, будет очень благодарен, если паренька оставят при храме.  Нахт взглянул на мальчишку: высокий, худенький, с целой копной нестриженых, разбросанных по плечам волос, тот ковырял босой ножкой песок и не смотрел ни на учителя, ни на отца.  Подумав несколько минут, жрец согласился оставить мальчика, тем более, что двое предыдущих воспитанников – сирот, войдя в возраст, недавно были отправлены за счёт храма в Мемфис учиться торговому делу. 
     Когда неуклюжая фигура отца исчезла из глаз, растворившись в дорожной пыли и полдневном мареве , мальчик поднял голову и впервые взглянул на будущего учителя.  Нахт сложил в улыбку свои пухлые губы.  Рядом стоял подошедший Хор : он пристально, с удивлением, глядел на хрупкую фигурку.  «Как твоё имя?»- спросил Нахт, всё еще улыбаясь.  «Мереб» – ответил паренёк, и Хор поразился про себя, какой певучий у него голос.  «Ну, Мереб, не бойся ничего,- вновь раздался мягкий, приветливый бас Нахта,- Сейчас ты получишь еду, а потом пойдёшь к мальчикам… Идёт?» Лёгким, музыкальным движением головы паренёк откинул волосы со лба и, обведя взглядом обоих жрецов, робко улыбнулся.  Хор заметил, что глаза у мальчика разноцветные: один совсем тёмный, другой коричневый, почти рыжий.  Он повернулся и пошёл прочь.  Его догнал голос Нахта: « Хор, не отведёшь ли мальчика на кухню? Ко мне сейчас должен прийти посетитель…» Хор обернулся и кивком приказал новому воспитаннику следовать за собой.  Ни разу не оглянувшись более, жрец пересёк двор, по осторожному шуршанию песка и редкой, выжженной травы за спиной он знал, что Мереб идёт за ним, идёт, лишь изредка поднимая глаза.  В эти мгновения он чувствовал: взгляд маленького дикаря точно прожигает ему спину.  Пропуская в дверях парнишку вперёд, он замешкался и был поражён внезапно хлынувшим на него ароматом от отроческих подмышек и шеи: воистину пот этого мальчика имел запах какого-то диковинного цветка.  Хор почувствовал, что у него покрылись липким потом бёдра и стало холодно во рту.  Он стоял, прислонившись к стене из прогретого солнцем камня, думая, что вот-вот лишится сознания.  Аромат загробных садов ещё долго носился рядом с ним в тягучем и сладком воздухе. 
     .  .  . 
     Весь следующий день и ещё два дня маленький Мереб бродил по двору храма лёгкой, почти незаметной тенью.  К шумным играм школяров он был равнодушен.  Иногда мальчик садился на корточки , медленно складывал из мелких камешков какие-то фигуры, при этом что-то негромким голосом рассказывая себе самому, и на его худенькой, смуглой спине блестели капельки пота.  Или залезал на нижнюю ветку старого, раскидистого персикового дерева и задрёмывал.  Дерево это уже несколько лет не приносило плодов, и Верховный жрец распорядился спилить его, однако десять закатов назад, оно покрылось таким ярким и душистым цветом, какого никто никогда не видал даже у молодых и сильных деревьев.  Сейчас благоуханные цветы его уже осыпались.  На третий вечер маленький сын гончара исчез.  Никто не знал, куда он пошёл, никто его не видел.  Ужин новичка в виде горсти варёного риса и куска разваренного телячьего мяса остался нетронутым и ждал на кухонном столе его возвращения, прикрытый салфеткой от мух. 
     Но Мереб так и не вернулся в храм ни вечером, ни на следующий день.  Его искали в Гелиополе и в окрестностях, заглянули во двор, где он жил вместе с отцом.  Но тихим и безлюдным был двор, и начали уже трескаться от солнца окна низкой, невзрачной лачуги, похожей издалека на ласточкино гнездо.  Тогда решили, что мальчик убежал вслед за отцом.  Поскольку никто толком не знал, куда ушёл гончар, то, по прошествии нескольких дней, решили, что найти беглеца невозможно, и махнули рукой.  Событие с побегом сына гончара перестало быть недавним и ни у кого в Гелиополе больше не отнимало сон.  Спал Верховный Жрец, и ароматная прохлада простынь во сне казалась ему холодом невидимо приближающейся смерти.