Спали два долговязых школяра, тоненько поскуливая во сне: им снилось, что кто-то невидимый бродит под низкими, каменными сводами спальни и садится на кровать пропавшего Мереба, которого они ещё недавно дразнили, спали молодые жрецы: горячие объятия душной весенней ночи походили в их снах на объятия полных, белых рук молодой женщины; просыпаясь, они чувствовали томление во всём теле, и не понимали молодые жрецы, что за хворь гложет их каждый день до полудня.  Спал на полу в сарае, в маленьком селении, неподалёку от Гелиополя, гончар Сенеб, он видел во сне, как давно умершая жена уходит от него, не оглядываясь, по солнечному полю, и за её руку цепляется смеющийся сын: мальчик постоянно оглядывается на отца и пытается вырвать свою ладошку, но мать уводит его всё дальше, дальше; после таких снов старый гончар просыпался с мокрыми глазами и не мог вспомнить, отчего он плакал ночью. 
     Но был в Гелиополе один человек, который не спал по ночам. 
     Молодому жрецу Хору сон стал казаться, с недавних пор, совершенно лишней и ненужной вещью. 
     Точно сознательный ребёнок, оставивший лакомство до конца обильного ужина, Хор, считающий таким лакомством для себя ночной сон, едва все засыпали, вскакивал с постели.  Неслышно он пересекал двор храма, выходил за ограду и как можно быстрее покидал маленький город.  Ноги жреца тонули в сырой пыли, когда он шёл вдоль ограды огромного, запущенного Сада Роз, начинавшегося прямо за городом, и начинали нестерпимо болеть от въедающихся в ступни мелких камешков, в то время как их обладатель подходил к кромке рисового поля.  Ветер приносил сюда мелкие обломки пород из близких каменоломен: приходилось по несколько раз снимать сандалии, чтобы избавиться от этих злобных, точно живых, исчадий серого камня.  Возникающие вдали невысокие холмы внезапно прекращали страдания путника: их появление походило на смерть, обрывающую тяжкую болезнь, оно означало, что рисовое поле кончается, далее начинаются каменоломни. 
      Большинство из них были заброшены, только в двух-трёх, наиболее отдалённых от города, велись сезонные работы.  За каждым шагом путника, точно стая мотыльков, поднималась белая пыль.  Здесь было много пещер, многие из которых образовались ещё в то время, когда в этих местах долбили камень.  Даже в самой небольшой из них мог поместиться присевший на корточки взрослый человек, некоторые же были поистине огромны: время и дожди прорыли в них подземные ходы, создали причудливые своды, образовали маленькие, тёмные комнаты.  К одной из таких пещер лежал ночной путь неутомимого Хора.  Когда-то, лет десять тому назад, в ней ночевали каменотёсы.  Вход пещеры был завален огромным камнем.  Хор с трудом отваливал его.  Потом дрожащими пальцами зажигал огнь в светильнике, припрятанном тут же.  Затем осторожно, стараясь не задуть колеблющееся из стороны в сторону пламя , сползал вниз.  Здесь было темно, сухо, холодно. 
      Молодой жрец испытывал страстное томление, как нетерпеливый влюблённый перед долгожданным свиданием.  Здесь, в каменном углублении, похожем на огромную каменную ладью, хранилось до времени главное сокровище Хора. 
     Этим сокровищем было покоящееся в соляном растворе детское тело, это сокровище было – мёртвый Мереб. 
     .  .  . 
     Жрецу казалось, что тело мальчика , точно бриллиант высшей пробы, излучает роскошное сияние, и он вздрагивал всем телом от счастья: это сокровище принадлежит теперь ему, ему одному.  Он заполучил драгоценность в вечное пользование и он один будет любоваться в вечности, как подросток с разноцветными глазами у быстрой, загробной реки скидывает повязку с крутых бёдер.  Прошло всего десять суток с того мгновения, когда он, Хор, полоснул остриём жертвенного ножа по худенькой ребячьей шее. 
     Дождавшись ночи, он перенёс мальчика сюда, в пещеру, где всё уже было заранее приготовлено.  Теперь предстояло ожидание, слишком долгое для того, чтобы жрец мог пережить его, не видя перед собой своего сокровища.  И Хор приходил сюда каждую ночь, и не отрывал взгляда от светящейся в темноте фигурки до тех пор, пока сквозь серый камень не начинал пробиваться тусклый, предутренний свет.  Тогда он заставлял себя оторваться от созерцания, выбирался наружу и гасил светильник.  Перед тем, как начать трудный путь назад, в Гелиополь, он на недолгое время ложился на камень: после полученного наслаждения нужно было отдышаться.  Иногда, в дневные часы, сердце жреца вдруг обрывалось: ему казалось, что какая-то неведомая сила похитила его бриллиант.  И тогда ему делалось дурно, всё валилось из рук, и Хор с трудом мог дождаться ночи, чтобы убедиться в обманчивости своих предположений. 
      Он внезапно понял, что нельзя понапрасну терять время.  Его могли заметить, заподозрить, выследить.  Он выдолбил в пещере ещё три каменных углубления, и одно из них наполнил раствором. 
     .  .  . 
     Нет в мире зла страшнее неверности – великие реки знают это лучше людей. 
      Величие их – в умении выбрать свой путь, и никогда не меняет великая река Нил единожды выбранного ею русла.  И что такое женская красота, если не верность?
      Ибо мутнеет река, увядает женщина, что тогда остается, кроме верности?
     И скорбен, непрочен путь человека, если не имеет он пред глазами своей дороги… Так говорил Саут – одряхлевший торговец из Гелиополя и в доказательство своих слов поднимал кверху указательный палец.  Из людей некому было слушать его мудрые речи – он говорил сам с собой, с песками, с камнями, с ветром. 
     И поглядывал на окна своего дома, где томилась стареющая, пышная телом Унет. 
     Старел, разрушался богатый некогда дом, ласточки вылетали и влетали под кровлю. 
     Саута раздражало это мелькание крыльев.  Он давно бы приказал рабу подняться на крышу и разорить птичьи гнезда, но боялся пожара - говорят, ласточки могут поджечь дом того, кто разорил гнездо.  С возрастом он стал верить в приметы. 
     Сонной, белокожей Унет не было никакого дела до птиц. 
     Все ее мысли, все ее песни были – о молодом жреце из гелиопольского храма. 
     Светло, бесстрастно имя жреца, рука его могущественна, ибо воля жреца – служить богам. 
     Но жрец не может познать женщину – и с той, которая незаконно претендует на его тело, должен быть нетерпим, порой даже груб.  Хор никогда не был груб с нею, и, спокойно глядя прямо в зрачки, отвечал на незначительные вопросы, правда, никогда при этом не улыбался.  Но его божественное, его молодое тело, неужели оно молчит? Разве не склонял молодой жрец голову всякий раз, когда она шла мимо? И разве он, такой ласковый и приветливый со всеми вокруг, не замолкал на полуслове, увидев ее вблизи? А если так, то нет сомнения: Хор, бедный мальчик, скорее всего, влюблен – он тоже скорбит телом, он в ночные часы судорожно стискивает перину горячей ладонью, представляя рядом собой пышную телом, молодую женщину.  И она, Унет, о как она томится, как мечтает о его стройном, мускулистом теле, о больших губах и быстрых, слегка коротковатых пальцах! Что же в силах помешать им слиться в объятьи, в поцелуе, стать на несколько раскаленных мгновений единым целым? Неужто его боги так ревнивы? Неужто не простят Хору этой маленькой, такой невинной забавы? Унет положила руки на лоб и горько, тяжело вздохнула.  Вся ее жизнь была в песнях, и жизнь тоже была – песня – странная, тягучая, звучащая на одной- единственной ноте – так поют странники, умирающие в пустыне.  За эти песни торговец Саут взял когда-то из чумной, тонко стонущей деревни коротко остриженную девочку с израненными ступнями.  Сколько ей было тогда лет, никто точно не мог сказать – то ли двенадцать, то ли все пятнадцать; у них в деревне возрастом женщины была ее грудь – маленькая, с торчащими сосками, - у молодой, годной для деторождения, а если грудь обвислая, и соски смотрят вниз – значит, устарела ее владелица и может теперь разве что месить грязь в поле.  У певчей птички Унет груди еще вовсе не было, только слегка начали припухать на ее месте две большие, коричневые точки, похожие на медные монеты.  Сельские парни, день и ночь ковыряющие землю в поле, стали уже со значением поглядывать в ее сторону, но тут разразилась чума, и, спустя всего какие-то двадцать дней и ночей, большинство из них лежало в покосившемся сарае на краю деревни, с остановившимися, незакрытыми глазами и лицами, посыпанными едким, белым порошком.  Закрывать глаза и хоронить умерших было некому.  Там же лежала мать Унет, чумная тетка тонко стонала в лачуге, а девочка пела, когда мимо с небольшим караваном проходил Саут.  Он услышал девочкино пение и взял ее к себе, взял не женой – служанкой, певицей, наложницей.  Унет пошла с ним – петь, подавать прохладный щербет, служить последней радостью стареющего, изможденного трудом и любовью тела.  Тогда, пятнадцать лет назад, Саут был еще бодр.  Он посылал караваны с глиняной посудой в Иту-Тауи и Мемфис.  Главной же его страстью были благовония – целая мастерская работала в Гелиополе, изобретая новые и новые запахи.