Никто ничего не узнает, даю слово…Видя, что жрец хочет возразить, она стиснула его запястье горячей, влажной ладонью. 
     - Нет, не говори ничего.  Ты должен, понимаешь, должен стать моим, иначе я сойду с ума, перережу жизненную жилу вот здесь.  - Она поднесла его бесчувственную руку к своей пухлой шее. 
     - Нет, ты не сделаешь этого… - Хор спокойно отнял руку и заложил ее за спину. - Не сделаешь, потому что не захочешь погибнуть навеки и не воскреснуть никогда.  Ты знаешь, что самоубийцу ждет участь «гниющего изнутри»?
     - Да, я знаю это.  Но за один миг с тобой я готова сгнить хоть три раза, Хор.  Я и так уже гнию изнутри, всю жизнь гнию, а ты… ты…
     Хор не успел ничего ответить, как белый шелк очутился беспомощно лежащим у ее голых ног.  Он с ужасом и отвращением смотрел на абсолютно белое, нагое женское тело.  Спустя какие-то доли мгновения это тело прильнуло к нему и начало тискать, мять, душить.  «Словно упырь настиг свою жертву» - успел подумать Хор, бьющийся в ее лихорадочных объятьях.  Омерзение захлестывало его. 
     - Что ты делаешь, госпожа! Перестань, прекрати немедленно…
     Охваченная страстью, женщина оказалась чудовищно сильна, но Хор был сильнее. 
     Спустя несколько минут, он, красный, задыхающийся, сумел освободиться и прильнуть, точно дитя к матери, к спасительной стене храма.  Обернуться, взглянуть на нее было страшно.  Он ждал – новых рыданий, истерики, упреков.  Опершись руками о камень, Хор тяжело, порывисто дышал.  Но вокруг было тихо, и он решился посмотреть на нее.  Присев на корточки и не обращая на жреца никакого внимания, она держалась одной рукой за траву, другой – расправляла свой шелк.  На большой груди с огромными, черными сосками, на полных руках багровыми полосами темнели следы его пальцев.  О боги, боги! И вдруг страшная догадка светляком вспыхнула в мозгу.  Он же не успеет сегодня к своему мальчику, да, скорее всего, не успеет, даже если помчится бегом… Еще бы, потерять столько времени! Ночь, наверное, на исходе… И все из-за этой похотливой мрази, нежданно-негаданно явившейся сюда! Пришла бы лучше днем – Хор, может быть, отвел ее в один из укромных сараев на отшибе и сделал бы все, что ей от него нужно, стиснул бы с отвращением зубы – и сделал, лишь бы не донимала его понапрасну и не отнимала драгоценную ночь.  А эта воровка явилась как раз ночью, в темноте, думая, очевидно, что застанет его свободным.  И вот – застала.  Что ему теперь делать, как прожить еще целый громадный, раскаленный день, не увидев своего ослепительного цветка? Женщина выпрямилась, покрыла чудовищное тело шелком и смотрела на Хора внимательно и прямо.  Жрец, снова спокойный серьезный, как днем подошел к ней вплотную и резко, наотмашь, ударил по лицу.  Она не пошевелилась, не отодвинулась от него.  Тоненькая струйка крови вытекла из больших, часто дышащих ноздрей.  Ослица! Хор ударил ее еще и еще – по груди, животу, ниже живота, разорвал крепкий шелк и, что было силы, впился зубами в обнажившееся плечо.  Кожа была терпкой, солоноватой, и по вкусу напоминала разбавленную кровь.  Хор с отвращением сплюнул и отвернулся, чтобы перевести дух.  Когда он, несколько минут спустя, решил повернуть голову к своей жертве – никого в саду не было.  Хор с удивлением нагнулся и принялся рассматривать траву, где только что стояла женщина.  Но трава оказалась не примятой, крови нигде не было, и он вновь подумал, не была ли его гостья бредом – этим явным признаком надвигающейся душевной болезни.  Молодой жрец осматривал каждую травинку – было бы счастьем теперь обнаружить хоть одну капельку крови – и не нашел ничего, никаких следов.  Руки его дрожали.  Листья папортника из иссиня-черных за мгновение превратились в иссиня-белые – значит, приближалось утро.  И тут Хор заплакал, завыл, как собака.  Он хватал зубами и выплевывал горькую, обжигающую траву напополам с песком.  Его мальчик! Мука страсти сделалась до того невыносимой, что легче было в кровь разодрать ногтями собственную кожу, вены, сосуды, чем переносить ее.  А, может быть, эта ночная женщина была наваждением – и все потому, что кому-то понадобилось ограбить его, Хора, выкрасть его бриллиант, единственную радость жизни? Кто знает, что сейчас творится там, в каменоломнях? Неподвижный раствор колышется в каменном углублении, выбитом им для Мереба, утренняя влага заполняет пещеру – пустую, пустую! Его выследили и обокрали, так хитро, так подло! Хор беспомощно, жалобно скулил, видя пред глазами неподвижную гладь раствора.  И он, как дурак, как мальчик, поддался на этот обман! Да есть ли вообще у людей – или кто они там – совесть? Мокрая одежда прилипала к телу.  Светляки погасли все до единого.  Спустя час, умытый, источающий запах благовоний, жрец Хери-Хеба, неслышно ступая, приблизился к собственной неразобранной с вечера кровати.  Все было тихо, жрецы крепко спали в соседних каморках. .  Ничего, ничего, скажет, что пошел прогуляться и заблудился.  И Хор про себя тихонько засмеялся двусмысленности этого оправдания и взобрался на кровать.  Через несколько минут он уже беспробудно спал, положив темную, растрепанную, голову на аккуратно сложенные руки. 
     .  .  . 
     Весь следующий день прошел на удивление быстро – все было как во сне: одна яркая картинка сменяла другую, и Хор, утомленный этим бесконечным мельканием, не мог пристально разглядеть ни одну из них.  Ожил он только к вечеру.  Понимая, что в эту ночь благоразумнее было бы остаться в своей постели – иначе можно навлечь на себя подозрения – Хор не мог об этом даже думать.  У него едва хватило сил дождаться наступления темноты.  Незнакомое прежде, тупое отчаяние царило вокруг.  Песок, камни, воздух – все медленно остывало к ночи, на дорожке около храма валялся трупик ласточки, убитой днем кем-то из школяров.  Птенцы орали под крышей, и озабоченный Нахт чинил лестницу, чтобы снять гнездо и попытаться выкормить прожорливых малышей своими силами.  Не в силах усидеть на месте, Хор вышел во двор и остановился над мертвой птицей.  Клюв был раскрыт, на белой шейке запеклась кровь, один глаз наполовину вытек и теперь тянулся по камню крошечной, черной струйкой.  Вот она – смерть.  Этой пичуге уж точно не видать царства мертвых, если только этот чудак Нахт не вздумает бальзамировать ее по всем правилам.  Да нет – где ему? Представив Нахта, склонившегося над птичьим трупом и лепечущего что-то огромными губами, Хор усмехнулся про себя.  Он слышал, что в Мемфисе бальзамируют птиц – главным образом, соколов, но сокол – другое дело, он священная птица.  Ведь его, Хора, тоже принесли соколы.  Интересно, откуда они принесли его, если все это, конечно, не враки? Сзади послышались тяжелые шаги. 
     - Что, Хор? Жалко птичку?
     Он обернулся и увидел Нахта, тащившего лестницу.  Нахт поставил свою ношу на землю и остановился, чтобы отдышаться.