Хор выругался про себя. 
     Яхмос, склоняя голову то к одному, то к другому плечу, восхищенно смотрел на высокого красавца с причудливо изогнутыми, точно ласточкины крылья, густыми, черными бровями.  Как бы ему хотелось иметь такие же брови, как у Хора!
     .  .  . 
     Тревожные, раздирающие мозг предчувствия оказались ложными: маленький Мереб неподвижно лежал в растворе и ждал своего господина.  Хор нарочно отодвинул камень в сторону, чтобы посмотреть в лицо мальчика при свете звезд.  Оно ничуть не изменилось, это любимое лицо, зато конечности заметно вытянулись, сделались тоньше и суше – в одном месте – на правом колене - проступила обнажившаяся кость.  Темно-красная, почти коричневая, жидкость клубилась над трещиной, как будто на коленке у мальчика сидел огромный, ядовитый паук.  Хор вначале испугался.  Может быть, он что-то сделал неправильно? Впрочем, нет, ошибки быть не могло – у трупов, которые бальзамировал его учитель, тоже часто трескалась кожа, и это ничему не мешало: мумии получались восхитительные.  Что его так тревожит? Мальчик явно не разлагается, даже, напротив, делается красивее, точно продолжает в глубине раствора расти и превращаться из нескладного мальчишки в юношу.  Аромат, исходящий от Мереба, поистине великолепен – жаркий, густой, словно смола эвкалипта, он обволакивает кожу и способен исцелить любого, даже мертвого поднять на ноги.  Старый дурак Эхнатон вчера спрашивал его, Хора, не пригласить ли к нему врача, заметив, видно, усталый вид.  Зачем ему врач – глупость, глупость! Мереб – его лекарство.  Рядом с этим мальчиком Хор чувствовал себя всесильным, здоровым, отдохнувшим – да каким угодно.  Собственный загробный мир скоро будет у него в кармане! Самый роскошный житель этого мира лежит сейчас перед ним и делает Хора ослепительно счастливым, еще даже не успев стать мумией.  Надо только перевязать ему поврежденную коленку, иначе трещина на коже начнет расползаться дальше, и мальчишка, чего доброго, воскреснет с разбитым коленом – не хотелось бы! Тряпок, бинтов полно – Хор, еще только собираясь раздобыть драгоценный трофей, притащил их сюда целый мешок.  Вот только где он, этот мешок? Хор метнулся в один угол, в другой.  Нащупал мешок, вытянул длинный кусок бинта.  Теперь предстояло вынуть на время своего мальчика из раствора.  Куда положить его, пока он будет бинтовать ему больную ногу? Хор огляделся вокруг и наткнулся взглядом на огромную, плоскую доску, заменившую ему стол во время извлечения внутренних органов.  Так, чудесно, лучше не придумаешь! Он подошел к мальчику и стремительно сунул обе руки в раствор, нащупал худенькую, склизкую спину и тыльную сторону неподвижного бедра.  Так, одну руку под спину, другую – под бедра. 
     Раз – два, начали! Жгучий, неприятно теплый раствор хлынул на руки, одежду, ступни.  Мереб оказался неподъемно тяжел.  Кажется, когда Хор тащил его сюда, подросток был легче в несколько раз.  «Возможно, это из-за того, что он окостенел»,- подумал жрец хери-хеба.  Он осторожно уложил мальчика на приготовленную доску.  Разрез на животе, над которым Хор столько трудился в ту памятную ночь, открылся, из него сочилась густая, темная жидкость, разбавленная соляным раствором – вся эта странная смесь напоминала золу, перемешанную с водой.  Теперь надо было осмотреть поврежденную коленку, смазать ее смолой, и как можно крепче замотать бинтом.  Смола прочно приклеит бинт к коже, нога заживет, и тогда мумия будет просто прекрасна! Ах, мальчик и так невыносимо прекрасен! Хор осторожно подул на больное колено.  Да, трещина, и притом широкая – вон даже кость видно, это ж надо такому случится! Сокрушенно вздохнул и достал из своих запасов можжевеловую смолу в круглом глиняном горшочке.  Край крышки оказался надтреснутым – он только сейчас заметил это - но смола, странное дело, не загустела больше обычного и казалась мягкой и свежей.  Хор поднес смолу к лицу, вдохнул и поморщился.  Смола воняла мастерской бальзамировщика.  Нет, нет и нет! Он не будет накладывать на нежную, божественную кожу эту дрянь, предназначенную разве что для мертвых.  Хор решительно снял с пояса крохотную, плетеную сумочку, которую носил с собой, не снимая: в ней были благовония, избавляющие тело от запаха пота.  Из-за этой плетеной, забавной штучки Нахт, помнится, как-то назвал его модником.  Хор тихонько хихикнул про себя.  Так что из этих немудреных богатств достойно соединиться с кожей его восхитительного цветка? Вот мазь от пота – ее, кажется, делают из терпентинного масла, ладана и еще какой-то чепухи.  Она вряд ли подойдет: терпентинное масло слишком сушит кожу.  Вот снадобья для паха, подмышек… мазь для разглаживания морщин – из меда и толченого алебастра.  Нахт, пожалуй, прав – он, Хор, и впрямь слишком много времени уделяет своей внешности, это надо же - накопить и таскать с собою столько благовоний! А вот это, пожалуй, как раз то, что надо – густой, ароматный эликсир, замешанный на ослином молоке, кроме всего прочего, прекрасно заживляет мелкие раны.  Хор осторожно нанес душистую, светло- серую, как цветы табака, смесь на детское колено, подул еще раз и принялся обматывать ногу бинтом.  «Лежи смирно, не шевелись, это очень нужно, понимаешь?» - приговаривал он то и дело.  И мальчик слушался – лежал спокойно.  Наконец, трудное дело завершено с успехом – теперь надо было отнести Мереба обратно в раствор.  Хор медлил.  Как жалко подвергать это ароматное тело воздействию едкой, разъедающей соли! Вот мальчик лежит перед ним – такой близкий, такой доступный! «Да, но он начнет гнить…- говорил Хору внутренний голос. »
     - Не верю… - жрец хери-хеба упрямо мотнул головой и пристально посмотрел в оживающую темноту. 
     «И к тому же, - продолжал все тот же голос,- если ты не бальзамируешь мальчика, он никогда не попадет в твое загробное царство, подумай об этом! Он просто исчезнет, и все…»
     - Не верю… - Хор твердо сдвинул брови, - Мереб никогда не исчезнет… не верю…
     Но он верил.  Верил, так как хорошо знал, что бывает с небальзамированными трупами.  Подняв Мереба на руки, Хор уже не колебался больше.  В последний раз нежно прижав мальчика к себе, он опустил его в раствор. 
     .  .  . 
     
     .  .  . 
      Выражение лица глухонемого обычно напоминает утопленника - в глазницах, точно наполненных разбавленной морской водой, отсутствует всякая мысль.  Но если никто не знает о том, что творится на дне морей, то кто может знать о происходящем на дне человеческой души? Однажды, когда фараон Рамсес II в начале самого кровопролитного из своих походов пересёк с войском долину Оронта и дошёл до Шабтуна, к нему явились два человека и просили принять их.  Один из них, смуглый черноглазый красавец, был глухонемым.  Товарищ его рассказал, что оба они кочевники, из воинов – шасу, и хотят перейти на службу к фараону.  «Где же ваши братья?» – спросил Рамсес. 
     «-Они там, где подлый царь Хатти,- ответил тот, что имел речь. - Ибо поверженный правитель Хатти сейчас в земле Алеппо, к северу от Тунипа.  Он слишком боится тебя, о фараон, будь ты жив, здоров и силён, и не идёт на юг, с тех пор как узнал, что твоё войско поднимается на север».  Он бесстыдно лгал.