Царь Хатти велел ему усыпить бдительность египтян ложными сообщениями.  Ночью, выполнив поручение своего царя, кочевники бежали.  На следующее утро их схватил египетский патруль.  Фараон собрал своё войско и приказал каждому по очереди бить палкой по коленям и запястьям лазутчиков.  Им перебили суставы, выкололи глаза, выпустили кровь.  Тот, что имел речь, скоро умер.  Глухонемой продолжал жить.  Ему залили в рот раскалённую смолу и отрубили одну руку.  Но глухонемой хрипел, и выколотые глазницы его были обращены к лицу Рамсеса.  Тогда ударом ноги ему пробили головную кость.  Но так как он всё не умирал, фараону и воинам, наконец, надоело это развлечение.  Рамсес подошёл к обезображенному, однако ещё живому шпиону, и проткнул ему горло своим копьём.  И тогда, собрав последние силы, поднял тот окровавленную голову, затем единственной рукой вырвал у фараона копьё и бросил его о землю.  После этого он опустил голову на выжженную траву и тихо умер.  И замерло войско Рамсеса до последнего человека.  Так в безмолвии стояли воины, и не видели воины, как солнце затянуло тучами, как поднялась, забурлила в реке вода.  И были глаза фараона и войска его прикованы к мёртвому лицу глухонемого.  И не видели глаза их , как приближаются к лагерю колесницы царя Хатти: пока пытали лазутчиков, они перешли брод у Кадеша, который войско, распалённое ненавистью к шпионам, в суматохе не охраняло.  Это - верность глухонемого. 
      Но канули в небытие времена Рамсеса II, и теперь, в славный век Рамсеса IY - да будет он здоров и славен во все времена! - жил в Гелеополе знатный и богатый человек - писец Дуаунехех.  Слухи о его чудачествах долетали даже до Фив.  Несмотря на всю знатность и богатство, он не имел рабов, а для работы по дому и на поле нанимал вольных людей, которым щедро платил медными и серебряными деньгами.  Единственной его страстью была белая слоновая кость.  Огромный дом Дуаунехеха занимали большие и маленькие фигурки, привезённые из всех краёв света, и только непосвящённому могло показаться, что расположены они в беспорядке: на самом деле, в расположении их имелся особый, тайный смысл, понятный одному лишь хозяину.  Белые иноземные танцовщицы были расставлены так, чтобы в определённое время солнечный луч оживлял лицо каждой из них.  Свет – солнечный, лунный, звёздный, грозовой - был в этом странном сборище фигур главным действующим лицом.  Он проникал в специально приспособленные отверстия и метался по комнатам по особым, продуманным маршрутам.  Звери оживали и начинали двигаться, охотники натягивали луки, воины стояли в засаде.  Дуаунехех смотрел на них, слегка запрокинув седеющую голову, и смеялся, как мальчик.  Он никогда не имел жены и детей, со знатными людьми был подобострастно ласков, с менее значительными – рассеянно приветлив, и не мог вспомнить писец Дуаунехех, любил ли он кого-нибудь из людей в своей жизни.  С этой великолепной белизной костей ничто не могло сравниться…
      Однажды на рынке рабов, в Мемфисе, он купил за четыре дебена серебра и семьдесят дебенов меди светлого, кудрявого мальчика, однако, так и не смог допытаться у неопрятного продавца, по виду сирийца, где тот раздобыл такую диковинку.  Дуаунехех был поражён необычным видом проданного ему существа и не сразу понял, что мальчик глухонемой.  Поначалу с удивлением и даже некоторым благоговением он осматривал белую, как молоко, кожу паренька, его босые, маленькие ноги и пухлые, будто игрушечные, ладони, трогал пушистые волосы цвета свежего мёда.  От этих прикосновений полной, морщинистой руки мальчик смеялся, точно его щекотали, но никогда не отодвигался. 
      Ему шёл приблизительно четырнадцатый год.  Дуаунехех привёз купленного мальчика в Гелеополь, поселил в верхних комнатах своего огромного, молчаливого дома и нарёк Тамитом, что на древнем языке означало «кошка». 
     
      Своим проворством, непрерывностью движений и ласковостью мальчуган и впрямь напоминал незадачливому покупателю маленького зверька.  Дуаунехех тотчас по возвращении домой купил ему сандалии из волокна пальмового дерева – нежные и мягкие, как шелк.  На сливочно белый указательный палец Тамита он надел кольцо с сердоликом.  Подарил несколько пекторалей с застежками в форме соколиных голов и подвеску из яшмы, застегнул на худеньком, гибком запястье золотой браслет.  Ни во время своей неожиданной покупки, ни теперь, любуясь внезапно ожившими драгоценностями на маленьком теле Тамита, Дуаунехех не задал себе ни одного вопроса.  Он никогда не имел собственных детей, чужие же сыновья оживляли в нем чувство робости, смешанное с легкой брезгливостью, детская болтовня обычно раздражала слух.  Этот же мальчик, весь белый и воздушный, как слоновая кость, вызывал целое море совершенно новых, непонятных ощущений.  Тамит поминутно встряхивал нестрижеными кудрями, громко смеялся, его кожа была упругой и душистой, точно мякоть самых спелых фиников, и, кроме того, он не знал ни одного человеческого слова.  Как же чудесно, какое необыкновенное счастье, что он глухонемой,- думал Дуаунехех, со странным пристрастием наблюдая за мальчуганом. 
     С раннего утра до обеда маленький Тамит неподвижно сидел в плетеном кресле и не сводил глаз с хозяина, который в это время переписывал свои папирусы, и странно было видеть, как мальчик, обыкновенно такой непоседа, несколько часов подряд не изъявляет ни малейшего желания даже пошевелиться.  Зато потом, когда Дуаунехех с шумом сворачивал папирус, он превращался в сплошное движение : запрыгивал на колени, спрыгивал с колен, обнажал в улыбке неровные зубки.  Седеющий писец был совершенно сбит с толку.  Ни книги, ни слоновая кость не доставляли ему прежде такой острой, непрекращающейся радости, как этот молочно белый, иноземный мальчик. 
     Он решил учить Тамита ездить верхом.  Для этой цели была куплена высокая, стройная кобыла, такая же белая, как волосы ее будущего всадника.  Мальчик, который на удивление быстро догадался, чего от него хотят, в тот же день научился запрыгивать на нее без всякого стремени, и счастье его, когда он сидел верхом, могло сравниться лишь со счастьем молодого голубя, выпущенного из тесной клетки на свободу.  Но, когда Дуаунехех приказал слезть с лошади, Тамит посмотрел вниз и крепче прежнего уцепился за гриву.  Тогда Дуаунехех засмеялся его страху.  Он подошел вплотную к стремени, и, мальчуган, не дожидаясь особого приглашения, крепко обнял его за шею.  Бережно подхватив мальчика, Дуаунехех почувствовал огненный страх, захлестнувший его : нежная кожа на бедрах мальчика стала багрово красной, и даже кровила.  Он несколько мгновений жил в этом жгучем страхе, пока не догадался, что Тамит просто стер кожу о бока лошади.  Поняв это, Дуаунехех вздохнул с облегчением, которое испытывает приговоренный к смертной казни, когда узнает о внезапном помиловании.  Крепко прижимая к себе уставшего Тамита, он вошел в дом. 
     .  .  . 
     Несмотря на то, что зрение Хора было теперь направлено внутрь самого себя, молодой жрец продолжал видеть многое.  Приближалось празднество Хора, и он видел, как в Храм привозили со всей округи цветы и благовония.  Он видел, как к ограде подходили нарядные девушки: якобы, для того, чтобы купить розовое масло, на самом деле с целью поглазеть на него, Хора.  Он отлично знал это, но ничто больше не развлекало его. 
     Перед празднеством жрецы сбивались с ног.  За день до начала торжеств возле храма начали толпиться торговцы, настырно предлагавшие прохожим гранаты, виноград и финики. 
     Со всего города стекались толпы народа, повозки и колесницы везли паломников.  Горожане приветствовали гостей едкими шуточками, те не оставались в долгу: впрочем, теплое вино, в изобилии разливаемое из глиняных сосудов, всех мирило, и веселье было всеобщим.