Вот так он как-то, после вечерни, в церкви с дьяконом слегка подзадержался, после чего дьякон Афанасий остался в ризнице ночевать, так как идти куда-либо, ввиду сильного подпития, был уже не в состоянии, а батюшка церковь запер и пошёл к попадье. 
     
     Да только недалеко он ушёл.  Бабки его утром у церкви нашли, всего в крови с перегрызенным горлом.  Правда, волки эти какие-то странные попались: не только горло, но и сердце ему выгрызли, а больше ничего не тронули.  Так, руки слегка покусали…
     
     Старый барин Танайский и сын его - он снова погостить приехал, а как про Варьку узнал, переживал сильно, - так вот, барин с сыном мужиков собрали и облаву устроили.  Дюжины полторы волков подстрелили, да вот только Петра Танайского шальной пулей зацепило, не опасно, правда.  Доискиваться, кто молодого барина ранил, не стали.  Да и чего искать, когда всем и без того всё ясно было.  Однако видать, посовестились Танайские, спустили это дело Ивану с рук.  Барин старый, по большому счёту, человек неплохой, справедливый был. 
     
     Ну, волки волками, а уж очень подозрительные раны отца Григория многим в деревне покоя не давали.  Не видали у нас ещё таких волков, которые в зимнюю стужу, от лютого голода одно бы только сердце у человека выгрызли.  И начали ходить меж людей разговоры, что и не волки это вовсе, а Варька Сапожникова пошаливает.  Что до меня, так это и сразу ясно было, а в скором времени убедился я в этом совершенно точно. 
     
     Как говорилось уже, Сенька, дружок мой, в ту пору как раз у Сапожниковых обитал.  А как беда эта самая у Степана Алексеича приключилась, так и работы у Сеньки прибавилось.  Ведь если человек за домом не следит, то все заботы на нас домовых ложатся.  Так Сенька изо всех сил и выбивался, чтобы дом в порядке содержать.  Очень он уставал и, иногда, ко мне в гости наведывался отдохнуть.  Ну и я ему тоже время от времени визиты наносил.  Сидели мы с ним, обычно, на чердаке всё за жизнь разговаривали, хозяевам косточки перемывали, ну и выпивали, конечно, не без этого. 
     
     Вот так вот, однажды, взял я литр первача и к Сеньке в гости.  Сидим мы с ним на чердаке у трубы, пьём помаленьку и болтаем о всяком разном, но потихоньку, чтобы хозяева, не дай бог, не услышали.  Хотя тогда Степана Алексеича можно было бы не опасаться, – он в то время и на человека-то был не особо похож.  Волосищами оброс, не мылся, рубахи не менял – всё сидел за столом, да сам с собой разговаривал.  Но ведь не один он жил, жена его, Елена Сергеевна, всё ещё при нём оставалась.  Хорошая баба была, только вот запуганная.  И раньше слова поперёк мужу сказать не могла, а теперь, когда Степан Алексеич умом-то тронулся, и вовсе его как огня боялась. 
     
     Сенька, в своё время, дырочки в потолке провертел, чтобы видеть, что там хозяева внизу делают, нельзя же их без присмотра оставлять.  И вот мы с ним наверху самогон пьём, салом закусываем, да за Степаном Алексеичем с Еленой Сергеевной в дырочку наблюдаем. 
     
     Старший Сапожников, как обычно, за столом сидел и чего-то там себе под нос бубнил.  Зрелище, я вам скажу, не из самых приятных.  Крепкий же мужик Степан Алексеич был, а за последнее время как будто постарел лет на тридцать.  Седина появилась, плечи обвисли, глаза блестят, голос, как у больного пацана – по всему видно, что доходит человек.  Сидит у стола, с Варькой разговаривает, прощенья, видать, просит и плачет.  Елена же Сергеевна в углу у лучинки шьёт что-то.  Ткань светлая, так и не поймёшь сразу – то ли простыня, то ли саван, но уж точно, что не платье свадебное.  Грустная картина, одним словом.  Уж на что я домовой бесчувственный, можно сказать – "бездушный", а и то мне жалко их стало.  Правду люди говорят: как сам себя человек накажет, так никто его наказать не сможет. 
     
     Мы с Сенькой уже пол-литра уговорили, когда меня как будто мороз по спине продрал.  Мы же, ну нечисть всякая, друг друга за версту чуем, но здесь чувствую – что-то не то.  Не леший и не ведьма рядом, а что-то во много раз страшнее и опаснее.  Такому и домового придушить, что раз плюнуть.  Смотрю, Сенька тоже занервничал, прочувствовал, значит. 
     
     И вдруг слышим, возле дома бродит кто-то.  Тихо-тихо так по снегу переступает, но к самому дому пока не подходит, видать, чего-то опасается.  Мы с Сенькой к чердачному окошку подобрались и выглянули.  Видим, – стоит недалеко от дома какая-то фигура в белом и что-то к груди прижимает.  Но стоит к нам спиной и в тени, на свет, что из окошка падает не выходит. 
     
     И тут нас как обухом ударило – это ж Варька, Степана Алексеича дочка, с дитём своим к родителям пришла.  Вдруг фигура покачнулась и в пятно света, что на землю падало из окна, попала.  Видим: точно Варька, да только и не она уже это вовсе. 
     
     Смерть, она же, как известно, никого не красит, а уж от Варькиной-то красоты и вовсе ничего не осталось.  Всего-то с месяц – полтора, как её похоронили, да и погода стояла морозная, но страшнее рожи я в жизни не видел и, бог даст, не увижу.  Волосы свалялись, что твоя солома, а местами и повылазили так, что проплешины видать.  Вместо глаз – ямы чёрные, а в них огоньки горят злющие-злющие, того и гляди, будто иглами раскалёнными проткнут.  Рот провалился, губы сгнили, зато зубищи, как у волка, а то и того похлеще.  Кажется, может она клыками своими камни разгрызать и наковальнями закусывать.  Но понимаем мы, что не будет она зубы свои о камни тупить.  Есть у неё цель и поинтересней, и помягче. 
     
     Стояла она босиком в снегу в одном саване и ребёнка своего помершего к груди прижимала.  Да и ребятёнок-то подстать мамаше, второго такого уродца не найдёшь.  Мордочка синяя, как купорос, вместо глазёнок угли багровые и полный рот зубов, - это у новорожденного-то! – тонких и острых, будто швейные иглы.  Стоят они так и на дом родительский смотрят.  И во взгляде этом такая злоба, такая ненависть, такой голод дикий, что даже у меня душа, если и есть, то в пятки ушла. 
     
     Потом Варька, как почуяла что, принюхиваться начала.  И вдруг как глянет прямо на наше окошко.  Взгляд её, как штыком ледяным, нас с Сенькой проткнул.  А та оскалилась зубами своими страшенными и кулаком нам погрозила, мол, и до вас, мелюзга, доберусь, дайте только время.