Глаза бешенные, морда в мыле, правый бок разорван, аж до рёбер и с него шкура лохмотьями свисает.  Тут уж не только те трое, но и ещё четверо мужиков, во главе с Петром Фёдоровичем на коней вскочили и рванулись галопом барина спасать. 
     
     Далеко, правда, скакать было не нужно.  Всего в полуверсте от усадьбы нашли они и сани, барские и коней.  Коренному и второму пристяжному Варька так лихо брюха вскрыла, что все кишки на снег вывалились.  Кровищи вокруг было, как на бойне.  Да что я говорю, – бойня это и была, самая, что ни на есть.  Мишка, кучер барский, тут же рядом, у перевёрнутых саней лежал.  И ему она горло с сердцем, как и остальным, до кого добиралась, выгрызла.  Тут она верна себе осталась.  А вот с Фёдором Ильичём, свекром своим неудавшимся, она по-другому обошлась. 
     
     Сначала его сразу и не нашли, видать попытался Фёдор Ильич жизнь свою спасти, и побежал в лес, как только увидал перед санями мёртвую Варьку с внучком своим зубастым.  Да разве от такой убежишь. … Если по следам судить, то там где он пять шагов делал, она один лишь раз прыгала, как лягушка какая-то.  И полусотни метров не прошли, как наткнулись на то, что от старого князя осталось.  А осталось от него, надо сказать, не так уж и много. 
     
     Двоих мужиков из дворовых прямо наизнанку выворачивать начало, как только на останки барина натолкнулись.  Фёдору Ильичу Варька не только сердце с горлом вырвала когтями и зубищами своими, а вообще самого на куски разорвала.  Не спасла ни одежда, ни доха меховая – вспорола его Варька от шеи, до середины живота.  И, словно издеваясь, внутренностями Фёдора Ильича украсила небольшую ёлочку, как под Рождество, растянув кишки в гирлянды, особое место, уделив сердцу и печени.  Голову же князю она и вовсе напрочь оторвала и на вершину дерева насадила, навроде Вифлеемской звезды.  И в глазах, и во всём лице Фёдора Ильича кроме боли и ужаса застыло ещё и безмерное удивление, мол, как же это так…
     
     Хоть мужики и крепкие были и не робкого десятка, но тут растерялись – стоят, что делать не знают.  Пётр же, хоть и стал белее снега, что вокруг лежал, но не зря всё же - боевой офицер, приказал всем на коней садиться и срочно в имение возвращаться, чтобы потом народ собрать и облаву на Варьку устроить.  Мужики же стоят, мнутся, но в имение возвращаться не спешат, – понимают, куда теперь Варька направиться и не горят желанием с ней ночью нос к носу в усадьбе столкнуться.  Но тут Пётр на них так рявкнул, что те, хоть и нехотя, хоть и через силу, но на лошадей позалазили и к дому Танайских поскакали. 
     
     Уже на подъездах к усадьбе поняли: "Опоздали".  В воротах привратник Сашка лежал.  Его, когда барина выручать поскакали, оставили дорогу перед имением с фонарём освещать.  Тот фонарь и сейчас рядом лежал, не потух даже.  Сашку Варька просто зарезала, не глумясь, - не он её целью был на этот раз, да и голод свой она уже, видимо, слегка утолила. 
     
     Визг стоял во дворе – жуть.  Девки дворовые, да приживалки барынины в толпу в углу сбились, все расхристанные, ночь всё же, и вопят не переставая, но почему-то не убегают, то ли ноги от страха отказали, то ли просто совсем голову от страха потеряли и не понимают, что спасаться надо.  Управляющий барский Василий посреди двора сидит, лицо разорванное, окровавленное руками зажал и по-бабьи в тон с девками воет.  В общем, – столпотворение полное и светло почти как днём, потому что свет во всех окнах барского дома горит, да ещё и мужики с факелами прискакали.  А из дома тоже крики доносятся и почти невозможно в этих истошных воплях голос старой барыни узнать.  И ещё смех.  Жуткий, замогильный, яростный.  От хохота этого нечеловеческого у всех и вовсе душа в пятки уходит. 
     
     Пётр начал на мужиков орать, чтобы те в дом шли, барыню выручать, но те словно к месту приросли и по всему видно, что, хоть, режь, их, хоть, огнём жги, а в тот дом проклятый ни в жисть, ни сунуться.  Плюнул тогда Пётр, из седельной кобуры пистолет выхватил, палаш офицерский обнажил и на помощь матери кинулся.  Тут и сама Варька с княгиней Танайской появились. 
     
     Со звоном разлетелись стёкла в высокой двери ведущей на балкон второго этажа барского дома.  И сквозь тучу блестящих осколков Варька вытащила за собой на балкон упирающуюся княгиню.  На Танайскую смотреть было немногим легче, чем на саму Сапожникову.  Лицо всё в синяках и уже в крови, рубашка ночная порвана в клочья, седые волосы растрёпаны, как у самой настоящей ведьмы, один глаз вырван, а левая щека располосована до самой кости.  Она ещё кричала, но уже сошла с ума, и крик её странным образом гармонировал с торжествующим Варькиным смехом. 
     
     Сама же Варька выглядела настоящей победительницей.  Разумеется, с ночи в доме Сапожниковых красивее она не стала, но появилось в ней что-то, что внушало, если не почтение, - нет, упаси Бог! – то какое-то уважение к её гордо выпрямившейся фигуре.  Детёныш её, как ловчая птица, примостился на материнском плече. 
     
     Всё смолкло.  Несколько девок, как только глянули на Варьку с барыней, так сразу в обморок и грохнулись, а остальные вместе с мужиками стояли, как соляные столпы, раскрыв рты и не в силах отвести глаз от открывшейся им жуткой картины.  Пётр стоял вместе со всеми, так и не успев войти в дом. 
     
     Издав очередной торжествующий вопль, Варька одним движением сорвала волосы с головы Танайской вместе с кожей.  И как только раздался ответный, полный боли крик старой барыни, она мощным рывком, помогая себе зубами, прервала его, оторвав княгине голову.  И без того грязные, покрытые бурыми пятнами остатки Варькиного савана мгновенно стали почти чёрными из-за хлестнувшей на них фонтаном крови.  Несколько мгновений держала Варька оторванную голову княгини в своих руках, напряжённо вглядываясь в единственный её оставшийся глаз, а затем швырнула обезображенный череп к ногам мертвенно побледневшего Петра. 
     
     Не успели люди внизу даже выдохнуть, как Варька с кошачьей грацией, нимало не заботясь о болтающемся на её плече младенце, вскочила на балконные перила и спрыгнула во двор.  Дворовые отшатнулись от неё, как камыш под порывом ветра, но они совершенно не интересовали Варьку.  Внимание её было всецело приковано к одинокой фигуре у дверей барского дома, сжимавшей в побелевших пальцах клинок и рукоятку пистолета. 
     
     В мёртвой тишине, такой, что было слышно, как поскрипывает снег под лёгкими шагами покойницы, Варька начала неспешно приближаться к замершему Петру.  Тот, героическим усилием сбросив навалившееся оцепенение, двинулся ей навстречу.  Не доходя шести-семи шагов, князь и упырица остановились, пожирая друг друга глазами. 
     
     Как шелест осенних листьев, как скрежет ледяной крупы об зимнее оконное стекло, как шуршание пробирающейся по сеновалу гадюки раздался тихий, не злой голос Варьки:
     
     - Ну же, любимый, обними меня, это ж я – твоя Варенька, али не признал?
     
     Пётр задрожал то ли от страха и ненависти, то ли от нахлынувших воспоминаний, но рука его начала медленно поднимать тяжёлый ствол пистолета.  Варьку это ничуть не смутило, однако в голосе её появились как бы удивлённые, глумливые нотки:
     
     - Неужели ты хочешь ещё раз убить меня милый? – наклонив голову, с любопытством спросила она.  - Разве ты не знаешь, что нельзя ещё раз убить того, кого уже однажды убил? Посмотри, лучше, какого сынка я тебе родила.  И назвала в твою честь – Петенькой…
     
     Детёныш на Варькином плече растопырил когтистые лапки и потянулся к Петру, жалобно провыв: "П-а-а-апенька…".  Гримаса ненависти и отвращения исказила лицо молодого князя:
     
     - Кровавая тварь! – бросил он в лицо Варьке и нажал на спусковой крючок. 
     
     Он не промахнулся.  Ударом выстрела покойницу отбросило на пару шагов назад, отчего младенец пронзительно заверещал, словно попавший под тележное колесо заяц.  Не сразу Пётр понял, что тот смеётся, а не верещит от страха.