И только когда Варька поднялась со снега и, озадаченно обследовав большую рваную дыру в животе, укоризненно взглянула на князя, тот понял, что, скорее всего, настал его последний час. 
     
     Взмахнув клинком, с яростным, отчаянным криком бросился князь на покойницу.  Та лишь протянула руку ему навстречу, уверенная в своей силе, но тут же зло зашипела, когда палаш Петра напрочь снёс ей три пальца.  Отступив, Варька упала, но, мгновенно перевернувшись, вновь оказалась на ногах.  Воодушевлённый успехом, князь рубанул ещё раз, но, наученная опытом предыдущего выпада, покойница, уже не пыталась поймать клинок Петра, а лишь ловко увернулась от него. 
     
     Танайский поднял клинок на уровень глаз, направив остриё в сторону Варьки, и многозначительно провёл ребром левой ладони по горлу.  В ответ упырица издевательски заклацала зубами. 
     
     Как бы то ни было, но при жизни Варька была всего лишь обыкновенной деревенской девкой, пусть и очень красивой, и не могла сравниться в искусстве фехтования со штатным офицером Танайским.  Поэтому неудивительно, что ложный выпад князя она приняла за явную угрозу и, отклонившись в сторону, напоролась на завершающий замысловатую дугу клинок.  Угроза князя лишить покойницу головы вполне могла бы осуществиться, если бы не Варькин детёныш, уютно устроившийся на материнском плече.  Сталь палаша располовинила уродца, но тот, изменив направление удара, к тому же, смягчил его, поэтому сталь лишь содрала лоскут гнилой кожи со скулы упырицы и срубила клок свалявшихся волос. 
     
     Но младенец, разлетевшийся на два почти равных куска, как ни в чём не бывало, что-то зло провыл матери, суча голыми лапками.  Варька мельком глянула на своего посиневшего отпрыска, одна половина которого с ручонками и головой яростно колотила кулачками о снег, а вторая зло топала ножками, упрямо пытаясь встать, примерно в сажени от первой, и лицо её превратилось в маску разъярённой гарпии. 
     
     Одним мимолётным, неуловимым движением она оказалась за спиной Петра, и её когтистая рука впилась в непокрытые шапкой волосы князя.  Тот попытался махнуть клинком назад, с расчётом обрубить схватившую его клешню, но тут Варька смогла перехватить руку Танайского.  С нечеловеческой силой покойница вывернула её, и, вслед за хрустом костей, раздался звук падающего на снег палаша.  Так же молниеносно, Варька развернула к себе ошалевшего от боли князя, продолжая удерживать его за волосы и покалеченную руку.  Губы Танайского шевельнулись в тщетной попытке что-то сказать упырице, но, в этот самый момент, обе её руки со снабжёнными острейшими когтями пальцами, разорвав форменный мундир, по локти погрузились в грудь молодого князя. 
     
     Голова Танайского запрокинулась, лицо помертвело, а из уголка рта заструился ручеёк крови.  Тело Петра ещё раз выгнулось на вытянутых руках покойницы и внезапно обмякло.  Тогда Варька небрежно сбросила в снег труп князя и поднесла к своим губам кровавый ошмёток сердца.  Откусив от него большой кусок, она швырнула остатки шипящей половинке младенца.  Тот, довольно заурчав, запихнул дымящееся мясо в пасть и принялся жадно чавкать. 
     
     Варька, тем временем, перевела свой злобный мертвящий взгляд на кучку дворовых, испуганно сбившихся в кучку у амбара.  Очень нехороший был это взгляд – взгляд волка, ненароком угодившего в садок для кроликов.  Медленно, каждым своим новым шагом лишая последних остатков силы воли крестьян, начала упырица приближаться к дворовым.  А у тех не хватало смелости даже поднять захваченные с собой ружья для отпора неторопливо приближающейся смерти.  Просто стояли и смотрели. 
     
     Но, то ли устала уже упыриха, то ли решила, что на сегодня крови уже достаточно пролито, но повезло в тот раз дворовым.  Она просто остановилась от замершей в ужасе толпы, наклонила голову свою жуткую и аккуратно так пальчиком всем погрозила, типа: «Смотрите, мне, не балуйте тут без меня», а потом подхватила на руки обе половинки недовольно заволчавшего младенца и огромными скачками упрыгала в сторону кладбища.  Но и этого хватило: у одной из баб выкидыш преждевременный случился, а конюх барский поседел с перепугу.  И то сказать. . . 
     
     Наутро снежок шёл небольшой такой, тихий.  Народишко-то дворовый, он храбростью, как известно не отличается, да и при любой храбрости, кто ж ещё в таком проклятом месте оставаться захочет? Так что уже стали людишки скарб собирать, что б перебраться кто куда – кто по знакомым, кто к родственникам, когда дошла до людей весть, что Иван, брат Варькин, задумал что-то.  И вот ведь люди: решили убегать, так уносите ноги скорее, так нет, всей толпой в деревню потянулись, охота она, как известно, хуже неволи. 
     
     А Иван тем временем уже сани запряг, набросал в них инструмента какого-то разного и к кладбищу направился.  И страшен он был тогда чуть меньше варькиного.  Наполовину поседел за одну ночь, морщины глубокие лицо прорезали, а в глазах. . .  Я даже не знаю как сказать, но было во взгляде его что-то, что заставило мужиков держаться от него подальше, а баб даже галдеть потише.  Так и проделали путь к кладбищу: впереди Иван с непокрытой головой, ведущий в поводу свою запряжённую в сани кобылку, а шагах в двадцати за ним все односельчане. 
     
     Так и подошли к одинокой могилке за кладбищенской оградой.  Сразу стало видно, ведь снег-то только под утро пошёл, что был тут кто-то недавно.  Вокруг сугробы по пояс, а на самой могиле только тонкая снежная плёнка, как будто раскапывали её только что.  И то верно, раскапывали, только не собаки бродячие или медведь какой, загулявший не в сезон.  И все прекрасно знали КТО.  И знали, кто крест тяжеленный с могилы вырвал и в сторону отбросил. 
     
     Иван же перед могилой на колени опустился и молиться начал.  А может и не молиться, слов-то не разобрать было, но что-то он себе под нос бормотал и бормотал долго.  Потом поднялся, крестным знамением себя три раза окрестил, перекрестил так же лопату штыковую, что до того в санях валялась, и принялся копать.  Лошадка-то его в это время всхрапнула и попыталась понести, но Серёга – дружок Иванов – её удержал, в уши подул успокаивающе и мешок какой-то из саней ей на голову набросил.  Не сильно кобылка успокоилась после этого, видать всё равно чувствовала что-то, но убежать больше не пыталась. 
     
     А Иван продолжал копать.  Замёрзшая земля поддавалась на удивление легко, да и что тут удивительного то – сколько раз её за последние дни с места на место перекидывали? Но, как бы то ни было, даже с такой землёй пришлось Ивану повозиться, всё ж не лето жаркое.  Поэтому, через несколько минут тулуп он скинул, оставшись только в тёплой суконной рубахе, а когда лопата наконец стукнула глухо о крышку гроба, взмок он уже не хуже, чем на летнем сенокосе. 
     
     Подхватил тогда Иван из саней лом, который заранее прихватил, поддел им гробик сестрин и попытался из мёрзлой земли вытащить.  Но не так-то легко это оказалось – гроб, он вообще штука неухватистая, а если его ещё и из могилы тащить. . .  А народ стоит, глаза отводит.  Тут Серёга тот-же сначала сплюнул, потом перекрестился и отправился другу на помощь.  Худо-бедно, но вытащили последнее Варькино пристанище из мёрзлого плена. 
     
     Тут уж и Серёга в сторону отошёл от греха подальше, да и другие людишки отшатнулись, хватит уже, насмотрелись многие из них на упыриху прошлой ночью, слава Богу, хоть живы остались.  Иван тоже побледнел заметно, но только насупился, челюсти покрепче сжал и топор мясницкий из саней достал.  Подцепил он топориком гробовую крышку и откинул в сторону.  Легко откинул, парагвоздей в ней может и оставались, но не держали уже совсем. 
     
     Варька ничуть не изменилась с прошлой ночи.