Клыков и когтей, правда видно не было, может они только по ночам у неё отростали – кто знает, но красоты это ей не прибавляло.  А вот буркалы у неё такими же и остались – огненными, ненавидящими.  Иван, как наткнулся на этот взгляд, отшатнулся, но всё ж в руки себя почти сразу взял: Сапожниковская порода – она крепкая. 
     
     А Варька зашипела сквозь стиснутые зубы, как сотня гадюк и попыталась в гробу перевернуться от света дневного спасаясь.  И солнца-то не было особого, небо тучками было с утра затянуто, но, видать, даже этот неяркий свет приносил ей муки страшные.  Не смогла – по всему, сила её дьявольская только по ночам действовала.  И половинки дитёныша, что в ногах у неё пристроился тоже зашипели, забились. 
     
     Иван же, словно во сне, взял из саней приготовленные заранее колья и тяжёлую киянку.  Медленно-медленно приблизился он к гробу, наклонился, и установил кол острый прямо напротив Варькиного сердца.  Та снова зашипела, словно стараясь ему сказать что-то и замер упырихин брат.  Но тут савраска его снова заржала и забилась.  И как будто оцепенение спало с Ивана.  С громким криком: «Прости, сестра!», поднял он тяжёлый молоток и ударил по колу. 
     
     Острый, тщательно оструганный кол пробил варькино тело с одного удара и упёрся в заднюю стенку гроба с глухим стуком.  Упыриха вздрогнула, страшная судорога пробежала по её телу и ногти заскребли по боковым стенкам гроба.  Тело покойницы выгнулось, как в нестерпимой муке и застыло.  Иван же осел на землю рядом с домовиной. 
     
     Пару минут он просидел так, не замечая ничего вокруг.  Потом очнулся, подхвотил ещё два колышка поменьше и уже без всяких слов пронзил ими обе половинки ублюдочного упырихиного младенца.  Потом поддел гроб ломом и вывалил его содержимое на снег. 
     
     Ни Варька, ни упырёныш её уже не дёргались, но Иван твёрдо решил довести дело до конца.  Уперев остро наточенное лезвие лопаты в горло сестры, он одним сильным ударом ноги снёс ей голову.  Потом, подхватив топор, принялся за руки и ноги.  Двигался он как механизм какой, бездумно и монотонно, но не в первой ему было разделывать свиней или бычков каких: всё-таки не горожанин изнеженный, у нас каждый пацан в селе знает, как скотину забивать и разделывать.  Но, одно дело скотина, а другое. . .  Некоторых в толпе наизнанку выворачивать начало, бабы-дуры некоторые заголосили было, но на них мужики прикрикнули: лучше б было б, мол, если б вас верещалок голосистых эта тварь замогильная разделывала бы, что ль? Иван, тем временем, с сестринским трупом управился и к упырёнушу приступил.  Ну тут-то быстро пошло: какие у того косточки? Не толще куриных. 
     
     Потом Иван, - запасливый мужик, хозяйственный, - принялся костёр складывать из сухостоя всякого и дровишек (их он тоже, оказывается с собой притащил).  Костёрчик получился так себе, небольшой, но большого, как оказалось, и не потребовалось.  Когда Иван разрубленные Варькины куски и ошмётки от дитёныша её на кострище перетащил на руках и облив керосином поджёг, вспыхнули они ярким и чистым пламенем.  Вспыхнул костёр и погас, только пепел остался и вороны вокруг закружились, но уже с нормальным граем вороньим, а не втихомолку, как давеча на похоронах.  Не стало Варьки.  Навсегда уже. 
     
     Иван же, не оборачиваясь на толпу, взял лошадку свою, мешок ей с головы скинул и ушёл.  Вообще ушёл, даже в дом свой не заходя больше.  Никто с тех пор из деревенских его больше не видал.  Слухи, правда, разные о нём ходили.  Кто говорили, что в монастырь он дальний подался, постриг принял и прославился необыкновенной святостью.  Кто, наоборот, что подался он в люди лихие на Волгу и стал душегубцем известным и убивцем.  Есть ли в том правда, нету ли - не знаю.  Скажу только, что после того зимнего утра Сапожниковы в нашем селе закончились, как и не было их никогда. . . 
     
     Вот, а ты мне говоришь: «Дракула-Шмакула». . . .  Да разве потянет вампир какой-то румынский против нашего кондового родного упыря? А если упырь ещё и баба к тому же, то только и остаётся, что кричать: «Ой-ё-ёй!!!»
     
     (с) Завхоз.