Последний антифашист. 
      Город был маленький и пустынный.  Далеко за крышами домов из желтого и красного кирпича вставало и садилось такое же желтое по утрам и красное по вечерам усталое солнце.  Уже давно было тепло, и ветер мел по сухим улицам пыль и бумажные обрывки афиш.  Мутные стекла магазинов, были по-домашнему покрыты пушистой и легкой пылью. 
      По пустой улице летел желтый лист, подгоняемый ветром.  Мальчик увидел его, огляделся, вылез из подвала и побежал вслед.  Поймав лист, он приблизил его к лицу.  Лист ласково и пушисто затрепыхался в пальцах и вдруг стал бабочкой.  Мальчик разжал пальцы и лист полетел дальше. 
      -- Я думал – это листок, -- сказал мальчик своему медвежонку с одним глазом, -- а это оказалась бабочка.  Я подумал еще, откуда здесь взялся листок? Весь город высох.  Во всем городе, нигде-нигде нет воды.  Только в подвалах.  Вот ты не знаешь, а я расскажу.  Я тебе всегда рассказываю, а ты все равно не знаешь.  На этой улице нет деревьев.  Ты никогда не видел улицу, только из окна.  И на той улице, которая сзади дома, тоже нет деревьев.  И та, которая сразу за магазином, тоже сухая.  Вся.  Только пыль.  А скоро, наверное, даже завтра, мы доедим хлеб и допьем здесь всю воду и пойдем в другой подвал на другую улицу.  Там много воды в подвале под магазином.  А на складе есть печенье.  Ты еще не видел такое печенье.  У тебя ведь только один глаз, ты смотришь только в одну сторону. 
      Он помолчал, обнял мишку, и добавил:
      -- А потом я отпустил бабочку.  Это даже лучше, что это бабочка.  Если бы листок, значит, там, где еще есть живые деревья, теперь тоже нет воды, и они умирают.  А это бабочка, и это хорошо.  Значит, где-то там, откуда она прилетела, есть цветы, а значит, есть вода.  А скоро будет осень и воды будет много.  Только есть будет нечего.  И холодно.  – Мальчик заглянул мишке в пуговичный глаз. 
      -- А он поймал бабочку.  И долго кричал, что и меня поймает. 
      Мальчик давно уже играл в своеобразную войну со случайно, как и он сам, уцелевшим немецким солдатом Германом.  Герман был очень злой, красивый, высокий и пучеглазый офицер.  Ну, как красивый? Выбирать не приходилось, и получалось, что критерии красоты относительны.  Лучше иметь красивого и ловкого противника, чем какого-нибудь кривоногого урода, не умеющего даже спрятаться нормально.  Герман, которого мальчик при первой же стычке обозвал Конаном, а попросту – варваром, поначалу обстреливал мальчика из автомата, после, весьма недолго и прицельно – из пистолета.  Потом просто обкидывал камнями, пока все камни не оказались на стороне мальчика.  Тогда Герман выжидал, когда мальчик уйдет на ежедневную разведку, тихонько, обходными путями, стараясь не потревожить мохнатую пыль на дороге, не оставить следов, перебирался на его сторону, собирал камни и, наверное, если можно было бы, собрал бы расстрелянные боеприпасы.  Но, к сожалению, плющенные пули в стенах не поддавались повторной стрельбе.  Потом Герман расписывал стены домов обидными немецкими словами, видными только ему со своей стороны.  Когда мальчик возвращался в свой подвал, Герман вылезал из своего окна, как червяк из яблока, готовый в любой момент юркнуть обратно, и кричал мальчику все те же обидные слова, написанные на стенах.  Получалось, что он пишет сам себе шпаргалки, видимо, чтоб не забыть, как ругать этого маленького негодяя.  В последнее время он все чаще использовал понятные мальчику слова.  Мальчик подозревал, что Конан запомнил несколько фраз, которые мальчик кричал ему, когда они только-только столкнулись.  Теперь Конан все чаще кричал «Убью! Подонок!» и даже как-то раз «Немецкий оккупант!», что подтверждало догадку – Конан не понимал, что он выкрикивает.  Ради эксперимента мальчик стал кричать ему «Мир! Дружба! Май!» Конан прилежно запомнил и через несколько дней уже он кричал мальчику «Мир! Дружба! Май!», злобно потрясая клюшкой для гольфа.  В ответ мальчик кричал ему «Пусть всегда будет солнце!» и «Пусть всегда будет мама!» Конан воспринял это как некий коммунистический гимн, или рифмованный лозунг, имеющий целью глубочайше оскорбить его семью.  Теперь уже он, скалясь, выкрикивал мальчику «Солнце!», «Мама!» и швырял мячи для гольфа.  Мячи не долетали и лежали на дороге, покрытой ровным слоем пушистой несдуваемой пыли без единого следа, как круглые яйца неведомых птиц.  Мальчик сделал рогатку и стрелял в Конана бумажными шариками.  Один раз он даже попал тому в глаз.  Конан долго кричал из-за двери «Труд! Труд!», а мальчику казалось «Трус! Трус!».  Было непонятно и обидно.  Конан сам поступал так, пытался ранить и тут же прятался.  Но еще ни разу ни он, ни мальчик не пострадали.  Больше всего это напоминало игру в войнушку, где не принято лупить друг друга врукопашную, сойдясь лицом к лицу, а по правилам нужно просто враждовать, склочничать, стрелять из-за угла в своих, когда те не видят, кем ранены и сдаются, и брать в плен.  Такая вот партизанская война. 
      Конан будто и не хотел попадать.  Сотни раз в самом начале мальчик чудом избегал пуль, уворачивался от камней.  Потом уже как-то так получилось, что Конан все время промахивался.  Выходило, что Конан тоже принял правила игры. 
      Мальчик часто думал, что если бы Конана не было, жить было бы хуже.  Который месяц он уже бродил по безжизненному городу и только в последнее время его странствия стали приобретать смысл – первому найти пропитание, укромное место.