… Не пожелаю зла…
     I
     Умирала я долго.  Сначала остановилось агонизирующее сердце, дернулось куда-то из и оборвалось, стало невесомым, словно оторвалось от той паутинки, что держит его в подвешенном состоянии.  Потерялось в моей грудной клетке.  И сразу стало незачем дышать.  Какое-то время я еще ловила рукой воздух, как в предобморочном состоянии, стараясь задержать тот живой дух, который вылетел из меня, и слушала тишину.  Потом, не веря еще, медленно опускалась на колени, потому что ноги уже не держали.  Упала на спину, и на глазах медленно сохли последние слезы.  Все стало мутным – небо над головой, ветви деревьев, склоненное лицо Маши.  И я перестала видеть. 
     Умирала я долго.  Умерла быстро.  Сначала казалось, что было больно.  Потом стало никак.  И я встала. 
     Ничего не изменилось.  Я все так же лежу на асфальте, но уже в профиль, кто-то из сочувствующих пытался меня реанимировать.  Мяли грудную клетку, делали искусственное дыхание, кто-то громко кричал в трубку адрес, а на том конце не понимали, а он кричал… Ах, это же Вадя…
     И тут навалилось.  Вадечка! Как же я без тебя! Воздух мой… И по щекам неожиданно потекли слезы, тяжелые, словно изо ртути и свинца.  Падали на землю и прожигали, оставаясь окружьями рубцов на асфальте.  Били сильно, слышно, даже люди неподалеку поднимали опущенные головы и слушали – что стучит? Что отбивает ритм? Или это умирают секунды в часах?
     Вадя стоял и смотрел невидящими глазами на меня, лежащую в пыли, потом отошел и сел на скамейку.  Вадечка, сердце мое! Остановилось…
     Я ухожу от них, мне больно смотреть.  Я прячусь за дерево, плачу.  Дереву все равно, живая я или нет. 
     К вечеру тело увозят.  Медбратья, как всегда, приехавшие не вовремя, качают головами – красивая девушка… Мне тоже жаль.  Жалко своего гордого профиля, точеного греческого носа, глаз жалко распахнутых, губ резных жаль до боли.  Рук с прозрачной в синеву кожей.  Походки летящей, характера мягкого, жизни своей жаль.  Вадика. 
     Я провожаю свое (бывшее, наверное) тело глазами.  Всегда жаль расставаться, только привыкнешь… и знаешь же, что все равно вернешься, когда станет больно ходить по земле.  Что будет еще много славных людей, много любви одной на двоих, а жаль, как в первый раз.  Когда еще боишься, что это навсегда.  А потом подходит кто-то сзади, легонько гладит по голове, стирает слезы с заплаканных глаз, что-то легкое говорит.  И понимаешь, что никуда не денешься, обратно вернешься.  Деньков сорок перекантуешься, всех простишь и вернешься.  И все еще будет. 
     Только все равно жалко.  И каждый раз плачу, потому что больше не увижу их – сколько их было за это время! Полулюбовников-полулюбимых.  Недоврагов и едва ли друзей.  Почти родных и бесконечно чужих людей.  И всех по-своему было жалко. 
     II
     Когда меня жгли в костре – это первое, что я помню последним, через огонь я видела толпу.  В этой толпе стояли те, кто не захотел меня принять.  Кому проще было спалить силу, чем бояться.  И мне из костра было видно, как горят их сердца.  Тонкий, чуть заметный огонек, фитиль тлеющий.  И эти обугленные, черные сердца тоже бились, и мне было видно, как опадает пепел, как сыпется труха и остывшие угольки при каждом движении этих умирающих с рождения сердец. 
     И стояли в толпе те, кто не смог помешать.  До последнего смотрели в глаза, и ни один из них не заплакал.  Наверное, так было нужно.  Тогда зачем плакала я? Чего стоят мои слезы, когда все кончилось? Когда осталось только вспоминать? Когда огонь доверчиво жмется рыжим котом к ногам, и больно трется, и жжет, стирая с ног легкость.  И ты похож на большой факел, весь охваченный золотым пламенем, словно лес осенью.  И то тут, то там проглядывает и тут же пропадает багрянец – запекается кровь.  Долго били.  Нудно.  Что-то говорили, что-то доказывали.  Кому доказывали? Мне? Какую вину можно доказать смертнику? Самим себе? Тогда причем здесь я?
     Были еще те, кому было все равно.  Натруженными усталыми от зрелищ глазами они равнодушно смотрели мне в лицо, ловя последние моменты агонии мускулов, черпая из глаз моих страх.  Ведь тогда я еще не знала, что все вернется.  Что еще не раз гореть мне.  И не раз на этом костре. 
     Потом я была резвой девой.  Носила корсет, тугой, невозможный.  Плакала ночами от любви к молодому дворянину с уже немолодыми глазами.  А потом замирала от страха, когда он нечаянно меня раздел.  Потом я уже плакала совершенно по другой причине.  А потом меня отравили.  Мерзко и подло.  Трое держали меня – один сидел на бьющихся ногах, двое растягивали меня за руки.