-Так ведь не о том разговор, вашбродь, - есаул Колыванов нервно укусил пожелтевший прокуренный ус.  - Вы ж сами знаете, я и живых-то никогда не боялся, не то, что покойников.  Только неправильно это, не по-людски.  Вот нашего православного мертвяка возьми.  Его землицей присыпали, так он и лежит себе тихонько, глаза никому не мозолит, нет его, помер.  Или тот же германец, мало ли мы их навидались? У них тоже кладбища, хоть и поганенькие, конечно, неродные какие-то, но тоже по-человечески выглядят.  А когда мертвяк по деревьям, как облезьяна какая-то шастает – нет, это не по мне.  Не по христьянски как-то…
     
     -Обезьяна, - флегматично поправил Граевский, - правильно говорить: «обезьяна».  «Облезьяна» - это из Достоевского. 
     
     Колыванов сморщил лоб, явно изображая работу мысли. 
     
     -Нет, - наконец виновато признался он, - такого не припомню.  Но фамилия нехорошая, явно из жидов.  Дос… прости Господи.  И насчёт облезьян вы тоже не правы, вашбродь.  Я в Питере в двенадцатом году был, когда нас на смотр привозили.  Ну и в парк такой, где клетки со всякими зверюками заморскими стоят нас тоже водили, что б мы, значит, не только водку по кабакам глушили, но и того… эту… культуру, короче постигали.  Понравилось мне там.  Забавные, оказываются, бывают зверушки какие – тот же слон, это кто же такую громадину прокормит, а толку от неё, видать, чуть.  Если мясо только, а так, если пахать, к примеру, так он потопчет всё, и по военной части его тоже никак, в такую мишень разве только слепой промажет.  И облезьянов я там видал.  Гадость.  Грязные, облезлые, противные, лазают везде – одно слово: «облезьяны». 
     
     Граевкий только плечами пожал:
     
     -Вот не пойму я тебя никак, есаул.  Сколько мы с тобой вместе? Уже года четыре почитай, а знаем друг друга и того дольше, и каждый день удивляюсь – то ты любого философа умнее, то такую чушь несёшь, что даже Азат смеётся. 
     
     -А Азат всё время смеётся, - ухмыльнулся в усы Колыванов, - морда у него такая басурманская.  Или просто дурак он, сам не пойму. 
     
     -Сам ты дурак, есаул, - лениво огрызнулся Азат, - ты б болтал поменьше, а по сторонам лучше смотрел, а то вместо Лешего краснопузые из кустов полезут и снова мне тебя спасать придётся…
     
     -Это кто кого спасает, я не понял? – взвился Колыванов, но Граевский решительно махнул рукой:
     
     -Ну-ка замолчали оба быстро! А то разорались, как торговки на рынке.  Пока Леший не объявился, тихо сидим.  Азат правильно сказал, за разговорами этими к нам весь Совнарком на тачанках подкатить сможет, а мы и не услышим, не то, что чоновцы эти. 
     
     Колыванов недовольно насупился, но Граевский отнёсся к этому легко.  Есаул, он всегда такой.  Как спичка: моментально загорается, но и гаснет быстро.  Это Азат как торф: медленно-медленно нагревается, зато потом полыхает так, что не унять.  Да, что и говорить, разные они люди, но вот бойцы одинаково отличные.  Да и остальные в отряде, те, что остались, тоже не подкачали. 
     
     Граевский задумчиво прикурил одну из немногих оставшихся папиросок.  Офицерский шик – немногое, что осталось из прошлой жизни.  Чёрный каппелевский мундир, папиросы и обращение «вашбродь»: вот, пожалуй, и всё.  Остальное принесено уже позже: друзья-бандиты, трёхдневная щетина на щеках, неуставной, но очень надёжный, американский «кольт» на поясе и слава «Батьки Грая».  Надо ж, сподобился и до «Батьки» дослужиться.  Вот ведь судьба-индейка: мечталось о «генерале Граевском», а получился «Батька Грай».  И, судя по всему, оно и к лучшему, генералы-то при новой власти долго не заживаются. 
     
     Как и штабс-капитаны, впрочем.  А Константин Фёдорович Граевский, если честно, выше штабс-капитана так подняться и не сумел.  Да и не рвался.  Что б расстаться с мечтами о военной карьере хватило пары дней в окопах.  Тогда же пришла мысль, что нужно было не в юнкерское училище поступать, а в медицинское.  Сидел бы тогда сейчас, в ус не дул, раздробленные ноги ампутировал и медицинский спирт глушил.  Но, раз уж не сложилось, придётся геройствовать там, куда направили.  И Граевский геройствовал. 
     
     Потом, бывало, вспоминал и сам пугался, как можно было так себя не жалеть.  Но ведь не жалел! Когда прошёл первый интеллигентский мандраж от мысли, что стрелять в живого человека: плохо, когда в первой же штыковой атаке Граевский ухитрился насадить на штык здоровущего краснорожего боша, пристрелившего до того двоих желторотых солдатиков-русаков (потом, правда, Граевский всю ночь блевал, вспоминая вывороченную из германского брюха требуху, воняющую дерьмом), когда, сменив погибшего от шальной пули пулеметчика, он полчаса не давал подняться целому кайзеровскому полку, залёгшему прямо перед разбитыми русскими позициями, а когда потом, проснувшаяся, наконец, русская артиллерия сравняла с землёй и немцев и своих, Граевский, откопавшись от присыпавшей его земли, нашёл, наконец, командира расчёта и вбил зубы ему в глотку, он не думал о том, что будет после войны.  Потому как сам для себя решил, что «после» для него не будет.  Ну, не выживают люди на такой мясорубке, а, если и остаются в живых, то это уже не совсем люди. 
     
     Примерно в то же время он встретил в первый раз Колыванова.  Случилось это в Галиции.  Рота, тогда ещё подпоручика, Граевского осторожно заняла небольшой хуторок в чистом поле, откровенно удивляясь не то, что отсутствию сопротивления, но и тому, что даже местных жителей не наблюдается в помине.  Как оказалось позже, не удивляться, а беспокоится надо было.  Потому как через пару минут их накрыло таким плотным артиллерийским огнём, что половина личного состава роты сразу превратилась в трупы, а половина оставшейся половины была или ранена, или контужена до такой степени, что ни черта не соображала и пригодна ни к чему не была. 
     
     На счастье, именно тогда и именно там совершал рейд разъезд ещё не есаула, а только хорунжего Петра Колыванова.  Услышав знакомый звук немецких орудий, казаки рванули в атаку, за минуту вырезав расчёт целой батареи.  Потом, приведя орудия в полную негодность, поскакали проверить разбитый хутор, где среди валяющихся тут и там трупов отыскали сильно грязного, злющего и слегка контуженного Граевского.  Когда Колыванов предложил шатающемуся подпоручику помощь, тот одним ударом вышиб подхорунжего из седла и принялся месить того ногами.  Ну, не соображал ни фига, контузия – понимать надо. 
     
     Казаки в обиде тоже не остались, накинулись на бешеного подпоручика, навешали ему хороших лещей, связали руки и влили в глотку почти пол-литра водки.  Средство проверенное.  Помогло.  Граевский пришёл в себя и торжественно объявил, что теперь он у хорунжего в долгу.  Колыванов намекнул, что, типа того, долг он платежом, конечно красен, но время военное, так что можно и забыть.  На что Граевский (контузия ещё до конца не прошла) снова полез в бутылку и указал на погреб, в котором сбежавший хуторянин-хозяин хранил выпивку (хутор, ко всему прочему, оказался винокуренным).