Петр Геннадьевич был серьезным деловым человеком.  Он не занимал высоких постов, не строил дач под Парижем, не катался на лыжах.  У него не было даже сексуальной секретарши.  Петр Геннадьевич был необычайно серьезен и не мог позволить себе тратить свое драгоценное время на такие пустяки, как дачи, посты или секретарши.  Петр Геннадьевич работал и ничего на свете не ценил больше своей работы, и ничему больше не мог радоваться.  Ранним утром он спешил на автобусную остановку, прижимая к груди потрепанный кожаный портфель, под завязку набитый бумагами, и душа его пела, предвкушая напряженный трудовой день, родной письменный стол, запыленный экран монитора, клавиатуру и урну.  Поздним вечером он возвращался домой, вновь и вновь перебирая в голове произошедшее за день и взвешивая каждое свое действие.  Он съедал ужин, выпивал чашку чая, усаживался в кресло и начинал изучать документы, готовясь к следующему рабочему дню, а ночью беспокойно ворочался в постели, мучаясь от одного и того же кошмарного сна о том, как опаздывает на работу на десять минут. 
      По выходным Петр Геннадьевич страдал.  Он мотался по своей квартире или близлежащему парку, не находил себе места и не мог понять, почему вдруг остановился этот прекрасный совершенный механизм, частью которого он являлся.  Все его существо застывало в ужасе при мысли о том, что в стране вдруг прекратились будни, что тысячи и тысячи людей сидят без дела, а в это время на их рабочих местах впустую пылятся мониторы и лежат в ящиках столов всеми забытые бумаги. 
      Вредных привычек и хронических заболеваний у Петра Геннадьевича, естественно, не было - зато, у него, как это ни странно, была жена.  Каким образом она завелась, он не знал и вряд ли смог бы даже вспомнить ее имя, но именно наличие жены давало ему возможность не отвлекаться на приготовление пищи, мытье посуды и стирку носков.  Она хлопотала вокруг него, что-то говорила, приносила свитер или очки, а он бродил по лабиринту очередного документа и не обращал на нее внимания. 
      Надо сказать, самой большой радостью для Петра Геннадьевича было задержаться на работе.  Офис пустеет, наступает тишина, за окнами сгущается темнота подступающей ночи.  Все сослуживцы уже едут домой, только Петр Геннадьевич сидит за своим столом, прихлебывает давно остывший кофе и, подслеповато щурясь сквозь очки, что-то напряженно высчитывает.  В такие мгновенья он молодел и светился изнутри.  Никто и ничто не отвлекало его, и даже охранники, исполненные уважения и восхищения, не осмеливались нарушать эту идиллию.  Само собой, Петр Геннадьевич задерживался на работе постоянно. 
      И вот однажды случилось то, что рано или поздно должно было случиться.  В компании появился новый охранник и в первую свою рабочую смену он, обходя помещения, не разглядел согнувшегося над столом Петра Геннадьевича и запер офис. 
      Петр Геннадьевич, увлеченный составлением графиков для отчета, понял, что произошло, только несколькими часами позже.  Однако он остался абсолютно невозмутим и, лишь закончив работать с последним графиком, встал и направился к телефону, чтобы позвонить на вахту и сообщить о возникшем недоразумении.  Но судьба оказалась жестока к нему - телефон не работал.  Петр Геннадьевич хмыкнул и, вернувшись на свое место, проработал еще час, а потом попробовал позвонить снова.  Результат оказался тот же. 
      Петр Геннадьевич, чей привыкший к регулярному питанию желудок уже начал возмущаться, понял, что тянуть дальше нельзя и вытащил сотовый телефон - но связи не было, и через полчаса, почти полностью посадив батарейку, Петр Геннадьевич оставил попытки куда-либо дозвониться.  Он очень хотел есть, еще больше хотел пить, и все читанные когда-то заявления о том, что без воды человек может прожить три дня, казались теперь полным бредом. 
      В половине двенадцатого Петр Геннадьевич наконец решился.  Он сделал то, что не имеет права позволить себе ни один по-настоящему деловой и серьезный человек в мире - он начал стучать кулаками в дверь и звать на помощь.  По началу он стеснялся стучать и кричать громко, но в конце концов ему пришлось и орать во все горло и бить что есть силы - и тогда охранники все-таки услышали его и открыли дверь. 
      Петр Геннадьевич был свободен! Он вышел на улицу в промозглый октябрьский вечер и впервые в своей жизни понял, как прекрасен свежий воздух.  Автобусная остановка оказалась совершенно пуста.  Редкие машины с шумом проносились мимо, разбрызгивая по мокрому асфальту свет фар.  Афиши и объявления уныло пялились в темноту, автобусов не было, прохожих тоже, только какая-то мрачная птица копошилась рядом с опрокинутой урной. 
      Минут через десять Петр Геннадьевич понял, что замерз.  Он уже собрался было выйти на тротуар и отправиться домой пешком, но тут из-за угла вывернул обшарпанный и грязный пазик.  Петр Геннадьевич обрадовано взмахнул рукой, и автобус остановился. 
      Внутри было тепло и уютно.  Сумрачный желтый свет заливал салон, в котором оказалось лишь двое пассажиров - на заднем сиденье примостилась пара угрюмых стариков.  Отдав водителю деньги за проезд, Петр Геннадьевич уселся у окна и, закрыв глаза, погрузился в сладкую дрему, не забывая, однако, время от времени следить за дорогой, чтобы не пропустить свою остановку. 
      Вам доводилось когда-нибудь ездить на последнем автобусе? Не просто на позднем, а именно на последнем оставшемся автобусе в городе, после которого до самого утра больше не будет ни одного? Если доводилось, то вы знаете - такой автобус отличается от всех остальных только тем, что он иногда останавливается там, где раньше никогда не было остановки, на улицах, которых нет на карте города. 
      Петра Геннадьевича, надо сказать, угораздило попасть именно в последний автобус.  Он, однако, об этом не знал, а потому очень удивился, когда автобус вдруг остановился, двери открылись, и водила хрипло гаркнул:
      - Ваша остановка!
      Петр Геннадьевич растерянно оглянулся.  Старики мрачно смотрели на него.  Водила снова крикнул:
      - Вставай давай, на выход!
      - Простите, - промямлил Петр Геннадьевич.  - Вы мне?
      - Тебе! - водитель высунулся из своего закутка.  - Давай быстрее, я тебя ждать, что ли, должен?
      - Но это еще не моя остановка! - запротестовал Петр Геннадьевич. 
      Водила ощерился:
      - Тебе-то откуда знать, друг? Сказано твоя, так и не спорь. . .  Выходи по-хорошему!
      Старики поднялись с заднего сиденья и, недобро улыбаясь, направились по проходу к Петру Геннадьевичу.  Тот понял, что они намереваются просто вышвырнуть его наружу, поэтому встал и быстро вышел из автобуса, злобно бросив напоследок:
      - Я на вас жалобу напишу!
      Глаза водителя наполнились черным.  Он засмеялся и крикнул:
      - Пиши, дружище! Почитаю с удовольствием! - и дал газу. 
      Глядя вслед стремительно удаляющемуся пазику, Петр Геннадьевич впервые в жизни матерился - тихо и отчаянно.  Он осмотрелся и не смог понять, где именно оказался.  Район выглядел как сотни других, не выделяясь ничем особенным, и был ему совершенно не знаком.  Уползала в обе стороны черная лента дороги, залитая отсветами фонарей, росли в небо громады многоэтажек, расцвеченные горящими окнами, мерцали две неоновые вывески.  Людей вокруг видно не было. 
      Петр Геннадьевич уныло побрел вдоль дороги, надеясь рано или поздно найти хотя бы один знакомый ориентир.  Он хотел было позвонить жене, но мобильник настойчиво демонстрировал отсутствие сети, да и запас батарейки стремился к нулю. 
      Тишина действовала на нервы.  Даже холодный октябрьский ветер куда-то исчез, и теперь все пространство вокруг занимал причудливый танец отсветов фонарей на черном асфальте дороги.  Свет и тьма здесь оставили свое вечное противоборство и слились в долгом и страстном поцелуе.  Петр Геннадьевич нервно засмеялся такой нелепой мысли и ускорил шаг.  Рано или поздно он куда-нибудь придет, здесь же все-таки не лес.  Злость на водителя прошла, остались только усталость, голод и жажда.  И еще странное ощущение, что весь город вокруг ненастоящий.  В темноте легче скрыть швы и заплаты.