И зачем нападать из-за угла, когда можно прекрасно сосуществовать с человеком, имея пищу на каждый день, если немного отвратить человека от мыслей о самом себе.  Без маски вампир выглядит ой как некрасиво: ребрышки бы их на свету пересчитала — просвечиваются, красные глазоньки выдают, что спят они неурочно, зубики… зубики выдают подвид саблезубых… И стали думать, как обойти людей, которые искали вампиров по всему свету. 
      — Получается, что они хуже вампиров, которые из меня пьют кровь?! — ужаснулась Манька.  — Получается, что мы среди вампиров? — она кивнула на труп, который лежал неподалеку и пытался ползти в их сторону.  — Они же покусанные!
      — Ну не совсем, — ответил Дьявол.  — Вампиры по всему свету искали села и города, в которых давненько не видели вампиров.  Не имея примера перед глазами, люди гнали от себя людей, способных найти вампира и вырвать ему клыки, уверенные в том, что брат, или мать, или другой родственник быть таковым не может.  Они ж с малолетства друг друга знали — и не отдавали.  И ни живой воды у них, ни осиновых кольев не припасено, землю давно не считают благим даром, рассматривая в качестве орудия производства.  И как только вампиры находили такой город, они нападали на него, забирая сокровища, ценные вещи, убивая жителей.  Но от укуса человек не сразу умирает, поэтому, когда после нападения свершался магический ритуал, чтобы скрыть следы нападения, жители уходили в безвременье не живые, но и не мертвые.  И вроде бы стоит город на том же месте, а видят его в другом.  От самого его остались, наверное, одни руины, но город все еще жив.  Я долго смотрел, как проклинают вампиров жители города, умоляя меня вернуть их на день вперед и помнить об этом дне.  И я дал им такую возможность, положив в городе лампу, которая может исполнить три желания. 
      — И что? — заинтересовалась Манька. 
      — Ничего, — ответил Дьявол.  — Спроси у этой статуи, что было дальше. 
      — Так она мне и расскажет! — не поверила Манька, скептически усмехнувшись.  — Похоже, милосердие не привело к добру.  Всегда так: не делай добра, не получишь зла.  Иначе не валялась бы посреди площади в неприглядном виде. 
      Манька с жалостью посмотрела на статую, от которой отшатнулся Борзеевич, рысцой покидая площадь с сокровищами.  Стена, которой был обнесен город, сужалась, и противоположные ворота возвышались впереди, еще заслоненные домами на поворотившей к ним улице.  Арочный вход украшал колокол, наверное, чтобы когда ворота ломали, он будил весь город, а за колоколом брезжил закат.  Так и должно было быть — день на вершине пятой горы заканчивался. 
      Дьявол улыбнулся и зашагал в сторону противоположных ворот, которые вели из города.  Манька все еще стояла, то прислушиваясь к голосам людей из прошлого, то взирая на молчаливую статую, которая поведать уже ничего не могла, то сокрушаясь, что столько добра пропадает. 
      Через несколько шагов Дьявол обернулся и спросил то ли сердито, то ли ехидно — как-то средне спросил:
      — Мы идем, или будешь тереть лампу? Может, желание есть?
      — Есть, — грустно призналась Манька, догоняя его, — домой вернуться! К избам! — она потупила глаза, поковыряв носком землю, недовольно размышляя: — Лишняя тяжесть мне ни к чему, обойдусь как-нибудь.  Вампиры мне спасибо не скажут, что я оставляю лампу здесь, но три моих желания закончатся, а потом наступят три их желания.  Правильно Борзеевич сказал, первым своим желанием, они окружат меня заботой….  Но мы ведь прорвемся? Мы вернемся? Вот сейчас город закончится, и я увижу, как внизу горят огни, и вьются дороги между селами и городами….  И дворец….  Нет, пожалуй, во дворец еще рано, железо — будь оно неладно! — Она уже догнала Дьявола, который взял у нее котомку, которую она еле тащила от усталости.  Отдохнуть в проклятом городе они не рискнули, шли уже часа три, не останавливаясь.  — Покойники не покойники, умереть бы ты дал им! — попросила она.  — Пусть бы не страдали.  Ведь больше покойники!
      Дьявол недовольно повел бровью, воззрившись на нее с осуждением. 
      — Именно об этом я как раз таки воплей не слышу! Они молятся о возвращении, а не о смерти….  — и проворчал недовольно: — Во все времена человек знал, что он, без сомнения, может стать бессмертной территориальной автономией.  Только одно неприятное условие забыл — бессмертие не дается за красоту богатого воображения. 
     
      Наконец, все трое покинули город.  Последние метры до ворот Манька бежала вприпрыжку, воспользовавшись тем, что Дьявол тащит ее ношу. 
      И только они вышли за ворота, город вдруг начал рушиться на глазах!
      Манька и Борзеевич едва успели отбежать. 
      Но стены не падали на землю — они с грохотом рушились и внезапно таяли, будто само время летело перед ними.  Город то был объят снегом, то лили дожди и сверкали молнии, то светил на него день, то ночь, падали крыши, камни, крошились опоры и крепостные стены.  Благоговейно, с великим трепетом и открытыми ртами взирали они на кончину города, бывшим когда-то великим.  Уходили в прошлое богатые дома с резными колонами, и усадьбы, сыпался кирпич и глазурь с плиточных украшений, и обваливались вымощенные дороги, и даже камни не выдерживали, трескались и смешивались с грязью.  Немного прошло времени, когда от города не осталось ничего — он ушел в Небытие.  Только вечернее, закатившееся за шестую вершину солнце посылало ему прощальный запоздалый луч, освещая застывших в изумлении Маньку и Борзеевича. 
      Они не сразу заметили, что там, где была городская площадь, от города все же кое-что осталось.  Статуя вдруг треснула и раскололась, и из нее вышел человек. 
      Был бы он обычным человеком…
      Человек был призрачный, как город, который они только что видели.  Он улыбался им, будто старым знакомым, и о чем-то говорил, но ни Манька, ни Борзеевич его не слышали.  Только Дьяволу немота не мешала понять его.  Человек, устроившись рядом с неугасимой ветвью, грел свои руки и смущенно улыбался, когда Дьявол пытался его поучать, задавая немые вопросы.  Манька и Борзеевич примерно догадывались об их разговоре, ужасаясь, что Дьявол мог и с ними поступить точно так же, засунув в камень.  Наверное, этот человек все же пожалел город и потер для жителей лампу…
      Но размышления его не походили на размышления расстроенного и обиженного человека.  Манька так и не смогла вспомнить, где она его видела.  Но, несомненно, они встречались… Одет он был в лохмотья, босой, и страшные язвы по всему телу, но не расстроился, когда Манька протянула ему свою одежонку согреться, а он не смог ее взять. 
      — Маня, надо, наверное, ему живую воду дать, а то он весь больной… — предложил Борзеевич нерешительно, не отрываясь взглядом от человека без прошлого и настоящего. 
      Манька заторопилась, протягивая бутыль. 
      Воде человек обрадовался больше, чем своему освобождению.  Раны у него за ночь зажили, и когда утром он встал на краю обрыва, глаза его светились такой могучей силой, что невольно и Манька, и Борзеевич почувствовали себя малышами рядом с исполином.  Глаза у него были ясные, и светлые, и добрые, тело сильное, умытые шелковистые волосы развевались на ветру своими кудрями, а ветхая его одежонка ничуть не портила его царственную осанку. 
      — И… вот бы мне так-то! — сказала себе Манька под нос, когда человек, улыбнувшись ей всеми беломолочными зубами, развел руки в стороны, бросившись вниз, и полетел, едва касаясь ногами снега…
      — Это ты о способе передвижения или о том чтобы выглядеть и в лохмотьях? — уточнил Борзеевич, поразившись способу передвижения человека не меньше Манькиного.  Он уже был далеко внизу, иногда прокатываясь по снегу с какой-то тайной радостью. 
      — И о том, и о другом… — пояснила Манька, вспомнив про свою поганую душонку.  — Думаешь, вампир совсем каменный? Не влюбился бы, если бы я такой красивой была?
      — Маня, ты что? — подозрительно уставился на нее Борзеевич, испуганно прянув от пропасти назад, и успокоился, лишь когда заметил, что Дьявол летит впереди, с тем человеком.  — Им кожу с человека снять, как кору ободрать у дерева! Какая разница, какой красоты лицо твое, если боль вынимают и питаются ею? Представь вола, сильного, красивого, выносливого — разве на нем пахать перестали бы, или забивать по осени на мясо? Поверь, я по свету немало хаживал — столько красивых девушек продают и покупают, и бьют, и пьют кровь, и ссат в рот, и рвут внутренности, и держат на привязи, в клетках, продавая за гроши, что прятали бы лицо, если бы знали, что будет им за красоту их — отрезали бы себе руки! Красота в нашем веке, Маня, и продается, и покупается, но не Дьявол ли первым обратит такую красоту против человека?
      Борзеевич приноровил свои худые снегоступы, подбитые с нижней стороны полосками кожаного ремня, оттолкнулся и покатился вниз.