Весь вид ее был таким расстроенным, что не почувствовать себя виноватой, у Маньки не получилось.  — Ведь злое задумала против Благодетельницы нашей! Вижу, мучает тебя злоба и зависть! Чистота ее, непорочность, ясные слова ее покоя тебе не дают.  Черна голова твоя — закрыл Господь тебя в яму и закрылся от тебя, гноит, как мертвую.  Мертвая ты и есть!
      Манька молча отрицательно замотала головой, отказываясь от обвинений Бабы Яги в свой адрес.  Но голова была черная, а в словах Благодетельницы, действительно, не находила ни чистоты, ни непорочности, с этим не поспоришь.  И снова замотала, но утвердительно. 
      Баба Яга умилилась, рассматривая ее с глубоко затаенной усмешкой, которая виделась только в глазах.  Она как будто смягчилась. 
      Но Маньке не раз приходилось убеждаться, что, воспитывая или обличая ее, люди запросто решали свои проблемы, покушаясь на то малое, что она имела — и Баба Яга злопыхала, получив необходимую уверенность, что слова ее пустили корни и подмяли Маньку под себя.  Она, очевидно, уже видела свою цель достигнутой.  А она еще размышляла: давненько ее так не унижали — месяца три.  Сразу после того, как отошла от людей.  Дьявол ругал, срамил, но как-то не так, не обидно, как будто не ее, а дело, на которое она сподвиглась.  И, бывало, хвалил, но хвалил уже не дело, а ее — Манька удивилась, как это у него получалось?! Ведь не радовался ей, не любил, пять раз от нее открестился….  Воспитанным был сверхмеры, чистоплюй…. 
      — Ты, давай за стол садись, поешь, попей и ступай в баню, как заведено.  Ночь на дворе, — сказала Баба Яга, раскладывая на столе салфетки.  — Караулю, будто дел у меня нет, — проворчала она сокрушенно.  — Болезни и немощи ваши хоть кого подкосят.  Помощь моя неоценима, окромя тебя люди есть, кто по делу, кто с бедой приходит, а я растрачиваю время на недостойную тварь, которой всякий побрезговал бы. 
      Дьявол в углу масляно заулыбался, состроил Маньке скорбные рожи, помахал рукой, будто прощался, благодарно обратив к старухе взгляд надежды, что вот-вот Баба Яга отряхнет ее как прах с его ног — молитвенно сложил перед собой руки, поднес ко лбу, к сердцу и поцеловал, прослезившись.  При виде Дьявольских панихидных приготовлений, в чреве повернулась тошнота — он все еще был здесь.  Думать о Дьяволе плохо не получалось, что поделать — он не испытывал к ней добрые чувства, и возможно, радость его была искренней.  Может, надо было попрощаться с Дьяволом прямо сейчас и встать на правильный путь….  Одни слова у него. 
      Слово за слово, но из слова избу не построишь. 
      Доброе слово, злое — кирпичом не летит, как у кузнеца Упыреева летали. 
      Но тут же засомневалась. 
      Ну а как посмотрит старушенция внутренности, поправит, выпишет пропуск и пошлет далеко — а как одной-то идти, без Дьявола, с железом?! Кто в лесу охранит от зверей, из сугроба втащит, шишки соберет? Пусть неправедный Дьявол — и не Бог совсем! — но жизнь ее после встречи с ним стала другая. 
      Вот была бы я Дьяволом… — подумала Манька, сообразив, что на ее месте, Дьявол не стал бы терпеть, разоблачил бы Бабу Ягу в одну секунду.  Повеситься на люстре в насмешку над разбойниками мог только Дьявол.  Разве смогла бы Посредница у волчьей стаи кусок мяса умыкнуть? А половину государства пешком пройти? А она смогла — ужас! И только Дьявол выдерживал как-то, оставаясь все это время рядом, низводя любые трудности до испытания, которое и подножия настоящей беды не доставало.  И не хвалился Дьявол, не обещал ничего — и вот, не волнуют упреки старушенции, не ранят так глубоко, как раньше, и карма ее…. 
      Манька удивилась сама себе — оказывается, она сильно изменилась!
      Раньше бы сжалась вся, болезни наживая, а теперь всякие мысли в голове, и не ранят.  Спасителем Баба Яга тычет, а что Спаситель… по земле ходил — спал, ел, пил вино, учеников набирал, лечил, проклинал, лобзания любил, женщин….  «Приветствуйте друг друга лобзанием любви… Приветствуйте друг друга лобзанием святым….  Приветствуйте всех братьев лобзанием святым…. » И не прощал, если ноги не целуют: «ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги….  А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит. »
      Да разве ж это любовь?
      Взять того же Симона — в дом пустил ораву беспризорников и мытарей, стол накрыл, лежаки застелил….  Много ли проку в слезах и в пролитом масле? Будь она на месте Спасителя, перво-наперво бы спросила: отчего, дева, плачешь? Не то же ли делает каждый человек? Кто ценит многие заботы перед кувшином елея? Если сам босяком жизнь прожил, чего взъелся-то? Ну да, у кого-то от избытка говорят уста, от избытка приносят дар Богу, а кто-то от скудости ложит все свое пропитание, и слова от скудости берут начало — так от чего скудость не поправишь на избыток, что бы и ее слова были от избытка, и дар она приносила от избытка? Не семи пядей во лбу мудрость — понять, семи пядей — изменить худое на доброе.  Недоказанная его жизнь была для всех примером, поступали, как Он — проклинали, учили, взывали.  А чем, тогда, Йеся отличался от всех остальных? Какого лешего в слова учения апостолов Его вчитывались, вглядывались, вслушивались, обливали слезами умиления, поливая елеем, искали мудрость — и находили! Себя оправдать? Еще раз подтвердить, что Свят и Бог?
      Не таков был Дьявол, он покатился со смеху, когда она начала рассуждать о том, как правильно говорил Спаситель Йеся, когда сидел в синагоге у сокровищницы: «Двенадцатью-то апостолами собрал бы хвороста на зиму, дом поправил, прошлись бы по городу, взяли у каждого по горсти пшеницы — и скудоумие закончилось бы и скудость подношения!» — сказал Дьявол, когда ему надоело слушать ее рассуждения о своей тяжелой жизни. 
      От унизительных слов бабы Яги Манька закрылась в себе, настроившись сурово. 
      Нисколько она о себе так не думала. 
      Пропуски выписываешь — вот и выписывай, не за подачками пришла, а подъяремную упряжь с себя снять.  Она не ослица, как та же изба, которой хоть на цепи, лишь бы с Благодетелем.  И в баню не пойдет.  Все равно на ночь в избе не останется, даже если Баба Яга станет уговаривать.  Нос ее за время путешествия привык к свежести, а спать сырой на улице — всю жизнь работать на таблетки.  А завтра, если баба Яга насчет бани не передумает, с утра и воды наносит, и истопит, и попарит, а брезгует — помоет за собой.  За день она устала, сил совсем не осталось — а после себя не помоешь баню, старушенция грязнулей назовет, еще один повод вытащить из внутренностей праведное обличение…
      Но праведное ли?
      Так она ей до конца жизни пропуск не выпишет.  Сама Баба Яга в баню не ходила — после бани не красят губы и глаза не подводят, волосы сухие, одета не по-домашнему, будто собралась куда-то.  И в еде надо скромнее быть.  Оплевала, обозвала банным листом, а потом подала и думает: на, собака, подними кусок хлеба — и радость, что человека уподобила собаке.  Пусть Баба Яга подавится своей едой! Не голодная!
      В сырой одежде сидеть было неудобно, хотелось переодеться в сухое. 
      Они бы с Дьяволом натянули веревку над костром и повесили сушить.  До лагеря, где они остановились, далековато, но лес, он и есть лес, где одна елка, там вторая.  Время было уже позднее, на часах большая стрелка указывала на десять вечера, минутная висела неподвижно на половине.  Обычно в это время она уже укладывалась спать, избитая Дьяволом.  Нещадное избиение он продолжал упорно называть физическими упражнениями.  Она никак не могла взять в толк — это он свою мышцу накачивал, или ее тело тренировал на выносливость перед побоями.  Но лучше так, чем задохнуться в избе. 
      — У меня есть хлебушек, — сказала Манька пасмурно и гордо.  — Не голодная я!
      — Свой хлебушко на дороге пригодится, а пока мой поешь, — наставительно произнесла Баба Яга, бесцеремонно взвесив котомку в руках.  Поднять она ее не смогла, чуть приподняла и бросила.  Наличие несъеденого и несношенного железа немало ее порадовало. 
      — Сейчас принесу полотенце и мыло, — предупредила Баба Яга.  — Чистым должен быть человек, чтобы о Царице, о Матушке государства говорить.  Иначе поганым ртом оскверняют самое святое в государстве, — проворчала она и осуждающе покачала головой.