— Я не молиться, я объяснить….  Но ведь не права же она!
     — Обутки там, в лесу, не жали тебе? — не поверил Дьявол.  — Благодетели… тот же кузнец Упыреев, там, вверху, а ты внизу….  И идешь к ответу их призвать?! Поучить жизни?! Поднимать человека, когда он сам не просится, разве не молебен?! Голову надо такую иметь….  Благодетеля.  Стальную.  А у тебя откуда? Была бы голова, разве позволила бы она себе удобную обувь, зная, что железо у нее не сношено? — укорил он ее.  — Маня, они живут так, потому что знают, как правильно, а ты не умеешь так-то…. 
     Манька покраснела — Дьявол пристыдил ее.  Она и сама понимала, что потеряла год.  Разве в полную силу железо снашивала? За пол дня с Дьяволом она, наверное, впервые почувствовала его тяжесть.  Хорошо, она сносит это проклятое железо — и, может быть, Дьявол скажет своей Помазаннице, что ей не нужны ни жалость, ни проклятия, а утро без Благодетельницы….  Если интересно, пусть смотрит — и она умеет принести пользу и себе, и другим.  А вдвоем идти веселее и дорога за разговором короче. 
     Еще и ушла не в ту сторону….  Глупо повелась словами кузнеца.  Но разве ж не верить никому?
     Холмы были далеко.  Она оглянулась назад – деревня уже скрылась из виду.  Пожалуй, они прошли столько, сколько она обычно проходила за день, если пешком…. 
     Манька взглянула на Дьявола, который шагал с отрешенным видом чуть поодаль, и уже без злости прибавила шаг, пристраиваясь сбоку. 
     — Не сердись, — попросила она заискивающе.  И упавшим голосом предложила: — Ну, хочешь, я помолюсь тебе! Если ты Бог, ты обязательно должен что-то сделать!
     — Интересно, что? Голову тебе оторвать? – равнодушно поинтересовался Дьявол.  – Я от молитв убегаю, куда глаза глядят.  Я же Бог Нечисти, а не какой-нибудь божок!
     Манька обиделась. 
     — Бог должен сделать что-то хорошее… — рассудила она.  — Или плохое.  Но заметно плохое! Если ты меня обидишь, никто не заметит, а вот если Благодетельницу, все сразу поймут, что ты Бог! И хорошее… Благодетельнице, не заметят, а если мне…
     — Если бы я кому-то был должен, я разве был бы Богом?! — ядовито оборвал ее Дьявол, резко останавливаясь и поворачиваясь с негодованием.  — Скорее, Небо и Земля поменяются местами, чем я отвечу на молитву! Дьяволу молиться бесполезно — это знали все и во все времена.  Пока головой в меня не упрешься и ужасами не завалишь, я с места не сдвинусь! Я Бог Нечисти, а ты мне предлагаешь сделать что-то хорошее! Хуже, плохое! Я сам решаю когда, кому и сколько.  Без подсказки! Помазанники мои кормят меня досыта – кровью и плотью! И курят благовонными овцами день и ночь! — он слегка успокоился, заметив, что Манька слегка испугалась, повернулся и пошел дальше, заложив руки за спину, уже не глядя на нее.  — Это ж надо ляпнуть! — продолжал он возмущаться сам с собою, оскорбленный до глубины души.  — Сделай ей плохое, сделай мне хорошее…. 
     Манька промолчала.  Сказать ей было нечего — именно так это выглядело.  Самой противно. 
     — Не сердись, — наконец, попросила она виновато. 
     — Я не умею сердиться, — ответил Дьявол, тоже взглянув на Маньку мягче.  — Я абсолютно равнодушное существо, самый страшный разум во вселенной.  Критерий моего отношения к любому проявлению: полезно — бесполезно.  Нечисть — мое Благо, я люблю ее.  Горжусь человеком — имя мое в нем, но когда человек, а ты разве человек? Абсолютно бесполезный червяк.  Слепой, глухой, калека… Ни нечистью тебе не стать, ни человеком…
     — А как же животные? Они тоже бесполезные? — поинтересовалась Манька, скрывая раздражение, которое закипело с новой силой, но к унижениям она привыкла — копила в себе.  — Кузнец господин Упыреев меня с ними сравнил, когда сказал, что я грешить правильно не умею…. 
     — Животные принадлежат мне по праву земли, их разум обречен существовать со мной в едином пространстве.  И мыслят не образами, а опытом накопленных ощущений.  Тогда как ты — горсть земли, и эта горсть имеет территориальную единицу измерения.  Автономную, независимую, пространство в пространстве.  Ты — абстрактно мыслящее существо.  Отвлеченно, как если бы муравей рассуждал о гусенице, которую тащит на спине.  Твоя земля тоже моя, но на время дана тебе в собственность, и станет прахом, когда ты уйдешь из земли, а сознание — это дар, его я не заберу, но подло изгоню с этим даром к Богу, который примет вас всех.  Он, Манька, удивительно неразборчив…. 
     Раздражение сменилось удивлением. 
     Косвенно подтвердив ее многие размышления, Дьявол не говорил как Святой Отец.  И господин Упыреев….  — наговорил мути, поди, пойми, что он имел в виду! И Спаситель… не объяснил, чем животное отличается от человека….  — обидел осликов, украв и оставив посреди города без хозяина, заразил хрюшек человеческими бесовскими тварями, обвинил птиц в тунеядстве, что не сеют и не жнут, будто всякий червяк и семечко на них манною с неба сыплются….  Тоже трудятся…. 
     Манька много раз пыталась понять, что такое Бог из объяснений Спасителя,
     И получалось:
     Он жадный, за копейку мог удавиться.  Дал копейку, а потребовал десять.  А если не давали, гноил в вонючей яме.  (Как кредитор, который дом ее забрал — цены, после ее разорения, сразу выросли. )
     Жестокий — сначала хватал людей с улицы будто бы накрмить-напоить, а потом бросал в темницу.  (Может, человек на работу шел, или с работы — где ему праздничную одежду было взять?)
     В крайней степени несправедливый….  Кому захочется работать, если тот, кто работал целый день, получает наравне с теми, которые отработали лишь час? Когда на Маньке точно так же экономили — это было не столько обидно, как унизительно.  Будто расплачивались с нею работой не за работу, а за то, что пришла! И смеялись, проработавшие час, над нею.  А когда она приходила лишь на час, как другие — за час и получала!
     Бог не умел любить — ему было без разницы, на ком жениться. 
     Разве пять дев были обязательно умнее, или больше любили жениха? Может, подсказал кто масла взять, а сами бы никогда не додумались.  И потом, так не бывает, что бы не познакомившись, уже любить.  Пятерых дев Спаситель точно так же не знал, как и тех, которые за маслом побежали, а значит, и сам не любил.  Не мог.