— Почему остановился, человек? — спросил его насмешливый взгляд.  — Вот мы и встретились! Мы не выслеживали тебя, как ты нас, и не напали из-за угла…
     И не было в мире прекраснее зверя. 
     Черная шкура вожака лоснилась.  Спокойный — как скала. 
     Если бы они встали рядом, волк, сидя на задних лапах, достал бы ей до груди. 
     Манька много прошла дорог, и не разу не встречалась с волками.  Они уступали ей дорогу.  Или Дьявол, оберегая ее, уводил зверей в сторону.  Она забыла, что волк не приемлет волка в образе человека.  В кино они были намного меньше.  Даже щенки, которые крутились юлой за спиной вожака, превосходили придуманных по размеру.  Три самки, охранявшие выводок, сидели и стояли с достоинством, не заступая черту, которую открыл им вожак, но было заметно, что, как молодь, испытывают волнение. 
     Дьявольские планы вылетели из головы в одночасье. 
     И стало холодно. 
     Манька сжала в руках посох, не поднимая его. 
     И уж сама ли она додумалась, или осенило озарение, она вдруг поняла с отчетливой ясностью, удивляя самою себя: люди, не обиженные Дьяволом, способные принять воздаяния его в свой ум, не бродили в одиночку по лесу — природа не верила им, не искали железо — они ковали его сами, не пытались образумить мучителя — они сами были мучителями, не радовались Дьяволу — по возможности, прятали лицо, обращаясь к праху и радея о сгнивших мощах и костях, и верили в себя, как в Бога. 
     И нечего ей проситься в их общество!
     Да, она не достойна Помазанницы, если перестала быть собой и собиралась стать ею.  «Нет у меня ума, — сразу же согласилась Манька, чувствуя, как леденеют кости, — если вымытый капитал Дьявола меняю на Дьявольский ум! Что, плохо мне жилось?!»
     
     Вожак колебался, не каждый день он встречал человека. 
     Люди хотели стать ему Богом. 
     Но боги ему были ни к чему.  Он выполнял свою миссию, возложенную природой: лечил лес от больных и слабых животных, чтоб жили другие, и оберегал волчью стаю.  Его зубы убивали быстро — боль была минимальной.  И если болезнь проникала глубоко, звери сами находили его, дожидаясь на волчьих тропах.  Он видел смерть не одного выводка, и знал, что человек убивает волков. 
     И все же что-то останавливало его …
     Человек был безоружный, и не бежал. 
     Старый и мудрый волк не чувствовал ничего из того, что помнил — он видел, что человек напуган, но, как вожак, не заступил черту, оставляя себе время ударить первым. 
     Выжить имел право каждый, но не каждый стать вожаком.  Убить вожака мог только вожак.  Он никогда не убивал вожака другой стаи, если только тот сам не просил об этом.  Закон леса — природа сама решала, кому доверить себя. 
     Сознание волка коснулась мягкая теплая волна, и он понял, что идет рядом с человеком. 
     Запах был тот же. 
     Человек шел по следу, преследуя убийц — членов его стаи. 
     И волк понял: надо освободить дорогу, охотник на убийц должен идти дальше.  Он без страха повернулся к человеку спиной. 
     Если тот ударит, он достанет его — у него тоже есть время. 
     Но человек не пошевелился.  Волк поднял стаю и направил ее к лесу.  Молодой щенок обиженно недовольно заскулил: «Почему мы не отомстили за себя?»
     «Не каждый человек — враг, — ответил отец.  — Когда-то мы жили вместе, и были как одна стая. »
     Он еще раз взглянул на человека краем глаза, чтобы в стае не заметили, что он колеблется. 
     И не поверил глазам — человек разговаривал с лесом…
     
     Манька стояла ни жива, ни мертва. 
     — У тебя как, боевой дух, сомнения не имеет? — Дьявол стоял за спиной, прищурившись, смотрел волкам вслед.  — Вот, Манька, знамение тебе! И встанут звери, и уйдут, и будут думать промеж себя: хочешь — не хочешь, а надо!
     Манька обернулась, силы окончательно оставили ее. 
     Она попробовала бежать к одиноко стоявшему посреди поля дереву, но не прошла и пяти шагов — ватные ноги подкосились, и она опустилась на землю.  Дрожь колотила ее, не попадал зуб на зуб, язык прилип к гортани.  Пустая сухая голова разом наполнилась роем мыслей, проплывающих и удаляющихся без рассмотрения. 
     — Чтобы под Дьяволом ходить, — заметил Дьявол с размеренной доверительностью, с довольной усмешкой наблюдая за нею, будто сам не имел к этому никакого отношения, — надо уметь устроить подлянку по-Дьявольски.  Но, черт возьми, не Дьяволу же! Сами с собой люди борются дьявольской головой.  И что ты все пытаешься примерить на себя истину человеческую? Все просчитали уже давно! Много тысяч лет назад один человек, бывший как ты, сказал:
     «Отвратительно для гордого смирение: так отвратителен для богатого бедный.  Когда пошатнется богатый, он поддерживается друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями.  Когда подвергнется несчастью богатый, у него много помощников; сказал нелепость, и оправдали его.  Подвергся несчастью бедняк, и еще бранят его; сказал разумно, и его не слушают.  Заговорил богатый, - и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят: "это кто такой?" И если он споткнется, то совсем низвергнут его.  Сердце человека изменяет лицо его или на хорошее, или на худое»…. 
     Тот, кто это сказал, сумел поднять голову и поставить крепость.  И люди помнят его. 
     Если помышления сердца худые, то и лицо не может быть добрым.  Разве я слеп, чтобы давать человеку худому?
     Манька закрыла лицо руками и заплакала. 
     — Это у меня-то худое? — обижено запротестовала она. 
     — Ты говоришь о голове.  Только головой можешь думать.  Сердце твое отстоит от тебя далеко.  И близко, — вздохнул Дьявол.  — Если сможешь услышать, то сможешь и уберечь себя от сердечного произвола!
     
     Манька не скоро пришла в себя. 
     Всю дорогу она громко бренчала железом и пела песни вслух, предупреждая зверей о своем присутствии. 
     И пыталась услышать свое сердце — то, что видели люди. 
     Но сердце было черным, безмолвным и угрожающим, и когда Манька старалась почувствовать его, голова у нее кружилась и в глазах появлялась рябь. 
     Но Дьявол шагал рядом и, наверное, он когда-нибудь научит ее, как сделать сердце таким, чтобы ее любили и видели только то, что она считала собой.  О том, как извести Благодетельницу, она уже не думала.