Бывало, еще хуже Маньки жили.  Того в расход пустили, этот руки или ноги лишился, другого незаконно осудили буквой закона, лишив имени и имущества.  Этому сказали: не-а, сам-сам!.  Пятый ума лишился — покупает тело, чтобы к себе пришить, десятый продает — да не просто, а по частям… И пить-то зеленую начинали, и семья разваливалась, и дети становились уголовниками, и дом подъедали термиты земноморские, так что трухи не оставалось.  В обычное время в государстве такие насекомые не водились.  Тепла им не хватало.  Специально из-за моря-океана прилетали наказать недостойного и обозначить его, как вредителя Великого Человека. . 
     И прозревали люди — какой могущественный над ними стоит Человечище!!!
     Одна Манька с годами не умнела.  Не научилась она славить Благодетелей, которые на лицо не казались, не умела хвалить, если человек куска хлеба никому не подал.  И пожалеть не могла, если поднимался к Благодетелю как щедрый Благодетель, забирая у Благодетелей, которые на него смотрели, как на Благодетеля.  Коррупция в государстве оказалась единственным способом, чтобы выбиться в люди — брали у народа и отдавали выше, чтобы подняли его до себя. 
     Ну разве ж это правильно?!
     Закроется Манька в избе, сядет на лавку, и задумается: да что же это такое, клыки у нее на лбу, что каждому горе ее в радость, а радость в горе? Работала без устали, а жила перекати-полем.  Вроде и работает от зари до зари, бывает и после зари до зорьки, но назвать Благодетельницей ни у кого язык бы не повернулся: Благодетельница одна на всех была — та самая Радиоведущая.  Сутками пашет, мозоли, как бородавки, а ей говорят: плохо, работать надо как в радио Идеальная Женщина! –– а как, не объясняют, только глаза закатывают…
     И то верно, сутками Радиоведущая не молчит — обзавидуешься работоспособности. 
     У Маньки так не получалось, иногда она спала крепким богатырским сном, но не каждые сутки.  И вроде рассмеется, а люди в ужасе глаза отводят, будто злое что сказала, тень на плетень навела, а уж если горе, то у Благодетелей радость: значит, раскаивается человек — а, следовательно, дело сие нужное и даже полезное! Или, может, того хуже, глаза отводит, задумала погубить честного человека — и злоба какая-то необъяснимая начиналась, будто зверь в уме просыпался.  А у Маньки в сердце вставала боль. 
     Замуж собралась, а женихи говорят: им такую невесту подавай, которая как в радио: приданное под стать заморским царевнам, нужных родственников, как грибов после дождя, стройная да пригожая, с очами, как у лани, пшеничная коса ниже пояса, с ногами длиннее верхней части туловища с головой.  И смотрят заискивающе: не соизволишь ли?
     А как, если телом уродилась как все, и приданное круглой сироте никто не собирал, а само оно не копилось?! И вроде рядом не красавицы писанные, не владычицы морские, не лучше и не хуже — а деток, мал мала меньше, мужик тюк-тюк-тюк молоточком, корова на дворе мычит…
     
     Но кое-чему она все же научилась: говорила Благодетельница о делах своих всегда с неопределенной грустью — и сразу народу становилось понятно, как тяжела работа на благо государства.  Жалели Благодетельницу.  Каждый мечтал внести свой вклад на отдых великому человеку, чтобы не изнемог, думая о народе — думал бы, что народ о нем тоже думает.  Чтобы с новыми силами после отдыха, наконец, придумал, как сделать, чтобы всем было бы хорошо. 
     Подметив такую особенность, когда валилась от усталости, Манька тоже делала грустное лицо и жаловалась, что работы много, и вся она неподъемная.  Она давно поняла, что всех денег не заработать, и лучше работу делать три месяца, как положено, а не десять дней.  Дать ей, конечно, никто ничего не мечтал — не заикались даже, но стоило загрустить о работе, как тут же стало появляться свободное время. 
     
     А свободное время, как известно, до добра не доводит!
     Ты — или на работу устраивайся, где надо думать много, или работай и не думай! Думающих в государстве и без нее хватало — люди годами учились думать.  Наука думология была не из легких.  Так что думать ей было не о чем, а только о своем нелегком житье-бытье.  Но мысли о разном то и дело лезли в голову, прикладываясь к мыслям о житье.  И как-то так получалось, что мысли отвлеченные стали незаметно вплетаться в мысли конкретные и становиться мыслями очевидными и предметными.  Например, как главное лицо государства посчитало ее невесть кем, накладывая крест во все места.  Будто соперницу Благодетельница в ней видела — другого объяснения просто не находилось.  Она бы не знала о ее существовании, не напоминай та о себе ежеминутно, будто жить без нее не могла. 
     Если честно, достала Благодетельница ее своими радиопередачами: иногда смотришь на леса, на луга, на реку, на огород свой, будущий урожай подсчитываешь — а Благодетельница тут как тут — и ну давай зудеть про дороговизну дров, про ГСМ, которое, накладываясь на сено, делало золотым его, про отраву, которую бумкомбинаты в реку сливают, про жука заморского, которым все местные жукоеды брезговали….  И когда говорила Радиоведущая, что разобщение она несет обществу, призывая давить ее, как паразитирующую на чужом теле вошь, не могла согласиться.  Не получалось.  Ни в чем вины у себя не находила.  Не было у нее ничего из того, в чем обвиняла ее Благодетельница.  И зла на людей не держала. 
     И все бы стерпела, соперница соперницей, мало ли чего бабы не поделят, бывает всякое, и кто за одну встанет, кто за другую — но не в раз! А тут Благодетельница и в глаз бьет и в бровь, и вечно праведная — и не видали ее, а горой за нее стоят.  Люди боготворили Царствующую Особу, делая вывод, что раз Благодетельница все про всех знает, значит, глазами зрит и в особые нужды каждого в отдельности вникает.  И спроваживали Маньку наставлениями Идеального Человека, как самую что ни наесть искательницу чужого добра, мужей и знамение бедности, чтобы беду не накликала.  Хорошие люди, которые по неопытности и недомыслию вдруг помогли в чем, после того, как начинались гонения, обижались, что доброе их отношение стало им в тягость. 
     А ведь Манька даже просила их поплевать на нее, подставляя то один глаз, то другой, чтобы угодить Идеальной Женщине!
     Не всегда помогло, наверное, плевали не искренне…. 
     И чем дольше она об этом думала, тем крепче становилась уверенность: Благодетельница с кем-то ее спутала.  Говорила она об одной Маньке, а имя одинаковое — вот и получалось: все Маньки на одно лицо.  И невиновная стала виноватой.  Оставалось найти и да и попросить, пусть скажет по радио, что не ее она невзлюбила, а другую, и укажет точный адрес, чтобы путаница, наконец, закончилась. 
     
     Как только язык поворачивался говорить о человеке ложь?!
     И захотелось ей ответить.  Ведь если бы знала ее, разве ж смогла бы?
     
     И вот, решилась Манька запастись терпением, да найти ту самую Радиоведущую и поговорить с ней по душам. 
     И думала, что разберет Замечательная Женщина ее муку — научит быть правильной, посмотрит и поймет, какая от нее угроза? Ведь бесспорное у Благодетельницы было преимущество, так что захоти, никто словами не поведется, чтобы хоть как-то Замечательной Женщине навредить, чтобы убедилась Радиоведущая, что нет у нее таких качеств, которые она ей приписывала — ни хороших, ни плохих.  И представляла, как тепло, по-дружески, по-подружески расскажет о своем житье-бытье, поведает, сколько доброго в мечтах, и как трудно говорить с человеком, когда Благодетельница несправедливо обличает во вредительстве. 
     И скажет:
     «Вижу, Маня, добрая ты и скромная, и мучила я напрасно тебя, а не хаяла, когда поняла, что ошиблась я, пришла и доказала, что не права.  Знать, любишь меня.  И не еретик.  Все, бывает, ошибаются.  Но не каждый готов принять ошибки других и простить.  И я тебя полюбила.  Вот бы все такие были!» И обнимет она ее, и покормит с дороги, и расспросит, как оно на другом краю государства… И, может быть, думала Манька, покажет, как надо управлять государством, чтобы простой человек мог любить Радиоведущую беззаветной любовью. 
     Той самой, о которой радела. 
     Надежда ее крепла день ото дня, чем больше об этом думала: бывало такое, редко, правда, что вроде не понравилась она человеку — а поговорят, и поняли друг друга! Только, зябко поеживаясь, скажет, что, мол, Манька, ты по началу страшная показалась, будто вампир из тебя глядит, а вот не злая, и не дура! Но опять же примечала, что если человек на своем стоит, то дела у него обязательно разладятся.  Радиоведущая изгаживала добрых людей по всем правилам тайного и явного искусства, проникая в сознание с электромагнитными волнами и разными посыльными, пуская о человеке дурную молву.  И начинали человека сторониться за порочащую связь, отказывать там и тут, головами качали, просили одуматься, доверять переставали. 
     Вот и получалось, что опять права была Благодетельница, когда предупреждала не потакать недругам, в числе которых числила Маньку. 
     Но ведь и это от нее самой шло!
     Как ни крути, получалось: надо, надо идти к Благодетельнице! — а иначе ложись в гроб и помирай…
     Часть II Железная дорога.  (От железа, как от тюрьмы и сумы — не зарекайся!)
     Сказано, сделано…. 
     Засобиралась Манька в дальний путь. 
     И как только решилась на такое дело –– тут же обозвали ее Манькой-дурой.  До этого-то обычно звали дура-дурой.