Хозяин снов. 
     
     
     «Сон… Как ненавижу я эти жалкие ломтики смерти»
     Эдгар Алан По. 
     
     «По поводу сна, этой скверной еженощной авантюры, можно сказать лишь одно:
     люди, ложась спать, каждый день проявляют смелость, которую трудно объяснить иначе, как непониманием подстерегающей их опасности». 
     Бодлер. 
     
     Фернан. 
     
     Лондон.  1908 год. 
      Если кто-нибудь обратил бы на него внимание, то он, четное слово, был бы невероятно удивлён, как, впрочем, и всякий на его месте. 
      Город, что называется, кипел жизнью.  Стучали по мостовым копыта, пыхтели машины.  Так огромна была и шумна английская столица, что даже становилось дурно.  Вы немедленно потянулись бы к шее, дабы ослабить невидимые путы, а сотни глаз безразлично мелькали бы вокруг и, можно ручаться, никто через секунду не вспомнил бы вашего лица. 
      Вы можете не знать здешних улиц, и потому незачем говорить их названия.  И пусть кому-то придётся не по нраву здешний климат, но Лондон, это почти венец творенья. 
      Дело в том, что, едва свернув с одной из главных улиц, не теряя из виду неизменный Биг-Бен, мы теряемся в целом лабиринте улиц и проулков, где, сказать по секрету, пахнет обычно, в отличие от Сити, очень скверно.  Там нас, собственно, и ждёт то, что мы сейчас хотим увидеть. 
      Было пасмурное утро 7 октября, моросил дождик, а мальчонка сидел на бордюре в одном из тёмных переулков, и глядел прямо перед собой.  Он будто пытался взглядом выжечь в земле дырку, что, если уж дело обстояло именно так, у него получалось плохо. 
      Худенький, маленького роста, с большими тёмными глазами, чумазый и заплаканный, смотрел он с той потешной до определённого момента детской решительностью, которая вскоре начинает пугать. 
     «Что случилось?» - спросил бы кто-нибудь, но на мальчика всем было плевать. 
     Хотя…:
     - Привет - вдруг сказал кто-то, и мальчик, лет, оговоримся, семи-восьми, вздрогнул от неожиданности.  В засаленном сером пиджачке и явно большом ему картузе с твёрдым козырьком, он поднял глаза на остановившегося рядом человека. 
      Когда толпа вокруг достигает таких размеров, что боишься не разобрать даже собственных мыслей, говорить ты можешь открыто, не боясь быть подслушанным.  Здесь даже слушать трудно, не то, что подслушивать. 
      Так вот они и замерли.  Удивлённый мальчишка, убедившийся, однако, что обращаются именно к нему, и худой пожилой человек, с мягкой полуулыбкой на губах.  Чисто выбритое лицо наполовину скрывала тень, а глаза - карие, почти янтарные - так поразили мальчика, он хоть и хотел, но не мог вымолвить и слова. 
      На мужчине был старомодный серый фрак и дорогой на вид чёрный плащ.  В коротко остриженных каштановых волосах серебрилась седина. 
     - Что случилось? - спросил он, прошёл и сел рядом (просто взял вот так и сел, на бордюр!) - Ты плакал?
     - Да, сер - отозвался мальчик и его голос дрогнул помимо воли - У меня пропали газеты, теперь я не могу вернуться домой, у меня нет денег, а если меня найдет патрон, то будет и вовсе худо, ведь мало того что денег, так у меня и газет теперь нет. 
     - И что же? - спросил мужчина - Твои газеты просто взяли и растаяли в воздухе?
     - Как же, сер - мальчик всхлипнул - то были Филлип и его ребята, они посмеялись надо мной и выбросили газеты, растоптали и выбросили…
     - А зачем им это понадобилось?
     - Они издеваются надо мной.  Обзывают «французишкой» или лягушонком и издеваются…
     - А ты зол?
     - Угу.  Ещё бы как, сер, да только что я сделаю. 
     - О! - улыбнулся незнакомец, будто что-то вдруг вспомнив - не эти ли газеты ты тут оплакиваешь? - и он, прямо с земли рядом, поднял пачку газет.  Чистых и перевязанных крест накрест верёвочкой. 
     - Это… - мальчик протянул руку и коснулся газет, словно желая проверить, не исчезнут ли они, сей же миг.  - Как это, сер?
     - Что это ещё? Фокус… А хотел бы научиться чему-нибудь такому?
     - Конечно! Уж тогда бы я точно показал задире-Филу!
      И тогда мальчик проснулся.  Открыл глаза и не увидел рядом старика, хотя прошло разве только мгновенье.  И весь разговор и правда можно было принять за сон, если б рядом не лежала чистая пачка газет. 
     
     1. 
     
      "Меня зовут Даниель. 
     После этой фразы, разговаривай мы с вами, повисло б долгое молчание.  Я совершенно не знаю с чего начать. 
      Факты моей биографии, скорее всего, будут просто напросто неинтересны, да и к истории, которую я решил рассказать, они не имели б никакого отношения. 
     Ну, пожалуй, придётся вспомнить всё с самого начала, иначе кое-что было решительно невозможно понять. 
      А началось всё, когда подошёл конец первого десятка лет двадцать первого века, около восьми часов вечера, из здания аэропорта в городе Амстердаме, вышел высокий, кудрявый и огненно-рыжий к тому же, зеленоглазый, парень - ваш покорный слуга - и, оглядевшись, направился к стоянке такси. 
      Объяснюсь: в тот год меня, в качестве студента по обмену, отправили в Голландию.  Чему, сначала, я очень и очень радовался.  Наконец-то, думалось мне тогда, вырвусь из душных и чересчур (чересчур!) знакомых оков городка, где я вырос. 
     Но ещё в самолёте понял я, что скучаю по улочкам родного городка.  Что жгуче недостаёт мне привычных взгляду лиц, и что я совершенно не знаю чего ожидать от чужих людей в предстоящие четыре года. 
      Я шёл медленно, на ватных ногах, силясь унять постыдную дрожь и свято уверенный в том, что новая жизнь начнётся только тогда, когда я, наконец, выйду из здания аэропорта.  Ну, собственно, почти так оно и вышло. 
     - Куда тебе, друг? - спрашивали наперебой таксисты - Быстро, недорого, поехали!
      Я огляделся и понял, что смотрю на совершенно незнакомых людей - чужой город, с дорогами, машинами, мостами и домами - поправил ремешок спортивной сумки на плече (которая тогда составляла весь мой багаж) и двинулся, уж не знаю почему, к приземистому мужчине за сорок, в голубой летней рубашке. 
     - Садись, друг, тебе куда? - меня повеселило, что вопросы были заданы именно в такой последовательности.  Я улыбнулся, и, пригнув голову, сел вперёд на место пассажира. 
      А вокруг… царил, да - именно царил Амстердам, и красота этого города - с его старинными фонарями, превращающимися в неоновые витрины, и мощеной камнем мостовой, выныривающей из ровной асфальтированной авто страды - просто не могла не восхищать.  Тянуло свежестью воды, было тепло, а воздух едва уловимо сделался вечерним, хоть ночь ещё вовсе и не спешила. 
     - Иностранец? - водитель хотел начать одну из присущих случаю пустых бесед, но мне разговаривать не хотелось.  Я кивнул, глядя в окно, давая понять, что это всё, чего он от меня добьётся. 
      Дороги, не пример дорогам моей родины, были почти пусты.  Я сказал «почти пусты», но не сказал, что машин не было, было их великое множество, самых разных марок, цветов и размеров, но не в пример, господа, уж точно не пример, привычным нам с вами многочасовым пробкам. 
      Я отпустил машину, а обернувшись, просто застыл, в трепете, восхищении, и да - не покривив душой - ужасе.  Ах, эта старушка Европа! Она бережно хранит для наших глаз вот такие вот памятники старины, а проныра-цивилизация хоть и взяла их вплотную в оборот, да только не сумела изгнать тот этот шарм, дух старинного и прекрасного.  Ах, эти церкви, фонтаны, замки (вам доводилось ли когда-нибудь видеть полуразрушенные замки рыцарских времён!? Это неописуемо!), перед одним из которых в тот миг оказался я. 
      Когда это было замком, потом многое достроили, что-то перестроили - здесь, во время войны, был госпиталь, а раньше здесь, у какого-то графа, даже гостили монархи - что-то довели до ума, и теперь передо мной, как я уже сказал, за огромным черным чугунным забором был университет.  Теннисные корты, бассейны, спортплощадки, лаборатории, поля для гольфа.  Два огромных крыла величественного здания поздней викторианской эпохи (это, на наше счастье, кстати сказать, только снаружи) тонули в зелени парка, уютные аллеи убегали в разные стороны, мимо упомянутых фонтанов, где-то и к выходу за территорию университета.  Стены родного учебного заведения тогда показались особенно жалкими. 
      Нет смысла рассказывать как я, всё ещё не до конца пришедший в себя.