В его глазах стояли горькие слёзы… Боже… Ведь была совсем малышкой…
     - Принцесса. 
      Подошла мама и все трое обнялись.  По лицу мужчины в последний раз в жизни текли слёзы, в самый последний раз…
      Нет, не бойся, читатель, если хоть чуть-чуть тронула твою душу эта сцена, он не умрёт, не умрёт никогда…
     - Теперь ты останешься с нами?
     Он нежно отёр слезу с её щеки, и девушка ощутила, как холодна рука брата.  Они были разные, как день и ночь, но всегда очень любили друг друга, даже несмотря на огромную разницу в возрасте. 
     - С днем рожденья, принцесса…
     Шелестели листья.  Садилось солнце.  Рычал недовольно старый лохматый пёс. 
     
     
     3. 
     
      Зачем я говорю это всё? Не знаю.  Может, надломленной душе моей только и надо было - излиться.  Может, успею предупредить кого-нибудь (хотя теперь, я надеюсь, предупреждать не о чем).  По щекам катятся слёзы.  Я хотел буквально в двух словах описать то, что со мной произошло, он эти воспоминания рвут на части измученное сердце.  «Говори…» - звучат голоса в моей голове - «Говори…».  Что ж…
      Вы знаете, что такое сон (о, как возненавидел в какой-то момент это слово!?), что вы можете сказать о снах? Что это - сны, что это действительно такое?
      Вот я помню как Даниэль (позже станет понятно, почему я пишу здесь о себе от третьего лица) стоял у чьей-то могилы.  Был погожий весенний день, в синем небе над городом кружили какие-то птицы, а Даниэль сложил руки на груди, и долго глядел, как заворожённый, на гранитное надгробье.  На древнем фото был худой старик с каштановыми волосами и сединой на висках, с глубокими серыми глазами.  Он, как живой, глядел на мир, на кладбище, и на Даниэля. 
     - Будь ты проклят - говорил огрубевший голос - Будь ты проклят. 
     Потом парень (Парень! уж я-то теперь знаю, что это был за парень) развернулся и ушёл прочь. 
      Ещё я помню, как он, тот Даниэль, пришёл в музей истории и археологии.  Темнело. 
     - Музей закрывается - сказал охранник, но замолк под тяжёлым, почти невыносимым взглядом зелёных глаз. 
      Он, Даниэль, вошёл и направился в нужный зал.  Безразлично и бесстрашно.  Кто, скажите, кто смог бы ему помешать тогда!? Охранники и работники музея, каждый из них, при взгляде на этого человека (человека ли, я не знаю точно), видели самые страшные из своих кошмаров.  Видели, как вы каждый день видите кого-то перед собой, видели и едва не сходили с ума от этого страха.  О этот злой вертеп! Кто-то падал в обморок, кто-то вопил неистово, один рухнул в эпилептическом припадке, а другой рванулся прочь и включил сигнализацию. 
     Даниэль же подошёл к нужному экспонату и с размаху разбил стекло.  Сигнализация выла так, что, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки.  Осколки вонзились под кожу, брызнула кровь, а человек даже не поморщился; на губах его играла улыбка.  Конечно! Он ведь упивался своим могуществом, как радовался он вновь обретённой свободе!
     Он вытащил засаленные, где-то измятые или обожженные, пожелтевшие от времени тетради авторства какого-то французского учёного (какого-то!), что пропал без вести в семидесятых годах и ушёл.  Опять, развернулся и пошёл к выходу.  До сих пор в моей голове звучат те крики, вопли и выстрелы, не один из которых так и не достиг цели.  Слышна сирена полицейских машин. 
      А ещё я точно помню что воевал.  Я помню свист бомб и грохот автоматных очередей, помню танки и едкий чёрно-серый дым, столбами поднимающийся к тёмно-синему небу перед закатом.  Я помню боль и страх в глазах умирающих солдат, я помню кровь, о сколько, сколько крови вобрала в себя тогда сырая земля!? Я помню горящие города и разрушенные до основания деревни, измазанные сажей лица, страх в глазах… Закат за закатом, рассвет за рассветом.  Это была Вторая Мировая Война, самое страшное время… Смерть… В те годы старуха с косой и в чёрном балахоне только успевала носится над искореженным миром, ибо умирали десятки и сотни людей не успевало ещё минуть и одно единственное мгновенье… Я как будто слышал смех смерти вдалеке, да - проклятая старуха уж точно была рада. 
      Но как, справедливо спросите вы, как я, родившийся почти через полвека, после того, как кончилась та война, как я мог видеть и слышать всё то, о чём говорю? Как?
      Но давайте по порядку.  А то меня слишком уж занесло вперёд.  Отвечая на заданный выше вопрос, скажу одно лишь слово - сон.  Я думал, что всё это мне просто напросто снится.  И война, и кладбище, и музей.  Сон… Будь проклят греческий Морфей!
      Вернёмся в те счастливые для меня дни, когда я, заведши новых друзей, «старательно» грыз гранит науки. 
     В какой момент всё пошло не так? И здесь вам опять пришлось бы очень долго слушать тишину.  Точно сказать не может никто, но как земная ось с каждым мгновеньем незаметно сходит со своей орбиты, так начало рушится и наше разгульное счастье. 
      Первым был Слим.  Он начал отдалятся от нас (начался второй год обучения, Кристина, Слим и я оставались на лето в Амстердаме), где-то пропадал целыми днями, ходил сонный, много пил.  Как мы не расспрашивали, ничего добиться не удалось.  Он только бурчал что-то о снах, и о том, что ему вскоре предстоит понять что-то из рук вон выходящее.  Что после этого ему больше никто не нужен будет… Мы, естественно, рассматривали эти слова как какой-то бред, и потому волновались за друга ещё больше. 
      Наступил сентябрь, но «фантастическая пятёрка» (с какой теплотой в груди я вспоминаю те дни) превратилась в четыре плюс один; да и у Кристины с Питом что-то разладилось. 
      Слим начал эти свои изыскания после нескольких лекций о толковании снов и их скрытых возможностях, которые дала нам Вивьен.  К ней мы в первую очередь и отправились, но Вивьен Велл уволилась и уехала из университета, и тем больше было наше удивление, когда, приехав к ней домой (мы, бывало, часто у неё гостили) мы застали там Слима.  «Что ты здесь делаешь?» - я не помню, кто задал этот вопрос, а ответ тогда не заставил себя ждать - «Не ваше дело!». 
      Вивьен отказывалась поговорить хотя бы с одним из нас, а Слим забросил учёбу, организаторскую свою деятельность, да что там университет! Он перестал общаться с людьми, что-то всё время рисовал, писал, чертил… И пил абсент. 
     Итак, ночь с 18 на 19 октября.  Слим умер.  Умер в своей постели.  Мы проснулись от ужасного вопля, вскочили с кроватей, совершенно не зная за что браться.  Кто-то включил свет, который в первое мгновенье ослепил нас.  Крики утихли, ужасно пахло горелым мясом. 
      И настал тот самый миг, ознаменовавший начало пути, который привёл меня туда, где я нахожусь теперь.  Никогда, НИКОГДА, даже за гранью и жизни и смерти, не сотрётся он из моей памяти.  Говорят, что я сошёл с ума, если так, то случилось это именно в тот момент. 
      Кровать Слима дымилась.  Невыносимо, как я уже сказал, пахло гарью, а на самой кровати лежала кровавая.  Обгоревшая головешка, бывшая когда-то моим другом.  Слим сгорел.