Ум боролся с болезнью, внезапно понимая, что она безраздельно властвует над телом.  Но сам по себе Николка был не злой, и радовался ей, когда они оставались вдвоем.  Обидеть его она бы никому не позволила.  Ходить он еще не мог, но ползал быстро, а она ползала вместе с ним, чтобы ему нескучно было. 
     И снова говорили, что ползает она оттого, что дурочка…
     — Поросенок у меня на той неделе сдох от рожи.  Как зиму переживу, не знаю.  Перед этим коза ногу сломала.  Никакая скотина в доме не ведется, одни кошки, — пожаловалась мать.  — И понимаю, что глупо, вроде и без того девка больная, а ничего с собой поделать не могу, то и дело ловлю себя на мысли, что всю вину на нее сваливаю… Приду домой, и вода наношена, и дрова у печки сложены…
     Вот, обрадовалась Любка, любит, только сильно устает, и все время наговаривают! Она тут же простила мать, почувствовав облегчение. 
     — Возможно, Тина.  Я когда смотрю на нее, — через щель в дверном проеме Любка заметила, что тетенька на мгновение задумалась, — у меня в душе тоже как-то холодно становится.  Будто руками за горло держат. 
     Женщина передернулась.  Но Любка нутром почуяла, не раскаивается, скорее, пыталась задобрить мать.  Взрослые редко меняли мнение, но часто врали, чтобы привлечь на свою сторону, как бы соглашаясь, а потом, исподволь, начиная говорить то же самое. 
     «Ты меня не заберешь!» — поклялась себе Любка, облившись холодом. 
     И тут же расписалась в полном своем бессилии. 
     Нинкина мать была уважаемым человеком и очень большим.  Так считали все, не только мать.  Она работала в сельсовете, куда попасть могли лишь те, кто понравился самому главному человеку в селе.  Его к ним прислали из райцентра, чтобы он всеми ими правил.  Править он не умел, его часто ругали, но с райцентром не поспоришь.  Оттуда же, из райцентра, большие неопределенные люди спускали план на детей и говорили, кого забрать.  Кочергой их не запугаешь, и на дом лучше не покушаться, могут уже не в страшный дом отправить, а в тюрьму, которую боялись даже взрослые. 
     Любка слышала, как тушившие пожар разговаривали между собой, что если ее найдут, то вырвут ей руки и ноги и сдадут в милицию, где ей самое место.  После этого она неделю спать не могла, пока обо всем не рассказала матери, успокоив совесть. 
     «Ты чего натворила, тварь?! — испугалась мать.  — Подожгут самих-то!»
     В тот раз Любка верила, что мать бьет ее за дело.  Больно было, и чуть-чуть свело челюсть, пока терпела, но не скрутило, как когда били несправедливо.  А после, когда мать вымоталась и успокоилась, она-то и объяснила, что есть места, куда собирают насильников, убийц, воров, и всех, кто чем-то кому-то насолил.  Увозили туда, согласия не спрашивая, достаточно было, чтобы нарушителя нашли и доказали вину. 
     С другой стороны, туда не только плохие люди попадали, призадумалась Любка, взять того же дядю Филипа, который остановил Ванькиного отчима, который собирался зарубить топором его мать.  Дядя Филип увидел и заступился.  Сама Любка не видела, но и Ванька всем рассказывал, как дело было, и взрослые только об этом и говорили.  Когда его отчим бросился с топором уже на дядю Филипа, тот схватил ломик, перекинул с руки на руку и огрел по спине.  Теперь Ванькин отчим сидел неподвижно или лежал — ему хлопотали место в доме инвалидов.  А за дядей Филипом приехала машина.  Из нее вышли люди в форме, спокойные и уверенные, и скрути ему руки.  После этого в селе его никто больше не видел. 
     Но ведь могли сидеть как Ванькин отчим… Изрубят топором, испугалась Любка. 
     — Надо, Тина, надо.  Мы ходатайство написали.  Ты его подпиши, — услышала Любка и вздрогнула.  — На будущий год заберем.  Поживешь маленько по-человечески.  Мужика у тебя нет, молись, не молись… Девки твоей не будет, так и найдешь кого, мужики в деревне не перевелись еще.  Да только кто возьмет на себя такую обузу?!
     — А Николку-то куда?! — расстроилась мать. 
     — В садике место освободится скоро.  Ты мать одиночка, тебе льгота полагается.  Я слово замолвила, первого сентября можешь отдать его на пятидневку. 
     — А чего Любку-то не устроила? — упрекнула мать. 
     — Кто с нею возился бы?! — всплеснула руками Нинкина мать.  — Девка у тебя… Это ж какая ответственность! Она ж потенциально опасная, неполноценная! Семеро подтвердили, чуть не убила Леночку.  Ой, Тина, как ты не понимаешь, жизнь проходит! Кому ты с больной-то нужна? Мы помочь хотим.  Там и накормят, и оденут, и обуют. 
     Ну да! — не поверила Любка.  Нынче туда пятерых увезли! Четверо не вернулись, а Васька сбежал.  Он рассказывал, какие там заборы и колючая проволока.  Сорок километров пешком шел по лесу, чтобы домой добраться.  И как обижают, рассказывал: ставят на горох на ночь, на холодный пол, и письма проверяют, и еще старшие ребята бьют.  А тех четверых там уже нет, их куда-то в другое место увезли, откуда уже не возвращаются.  «Нинку свою отправь, бессовестная!» — мысленно взвыла Любка.  Она вдруг почувствовала, что земля уходит из-под ног.  И сделать уже ничего нельзя — мать фактически согласилась! Такой обиды, боли и ненависти она не испытывала, даже когда мать волокла ее за волосы и катила пинками по улице, и хлестала вицей, когда она ушла с ребятами на ферму и забыла, что скоро матери на работу, и что надо сидеть с Николкой. 
     Просто забыла, с кем не бывало?!
     Больно как! Любка согнулась, пытаясь вздохнуть, не успев отскочить от двери, которая раскрылась. 
     — Ой, Любонька, я тебя задела? — встревожилась Нинкина мать. 
     — Перебесится! — бросила мать, грубо оттолкнув ее. 
     Любка с силой вдохнула воздух и взвыла, не скрывая своего ужаса, хватая мать за подол:
     — Мама, не отправляй меня, я все-все сделаю, только пожалей меня!
     — Перестань устраивать концерт, никто тебя никуда не отправляет! Не решено еще ничего!
     Она холодно взглянула и угодливо посеменила за Нинкиной матерью, провожая ее до калитки.  Любка бросилась за матерью с воплем, заметив, что Нинкина мать уходит, даже не оглянувшись. 
     Мать схватила ее за волосы, останавливая, запихнув на мост, закрыла за собой дверь.