А то, что двоюродные братья и бабушка ее угощали, так ведь сама ничего не брала, к тому же, она, наверное, угощала их чаще, таская из дома шаньги. 
     И чтобы не говорила людям мать, Любка была уверена, просто дядя Андрей потребовал вернуть долг…
     Но зачем же чернила ее? Теперь уже на новом месте, все так и думали, посматривая на Любку с неприязнью, будто ждали, что она обязательно начнет доставлять им неприятности. 
     Она выгораживала дядю, чтобы думали, будто она живет с ним дружно.  Тогда почему она продала свой дом и смогла купить только этот, который и домом-то не назовешь? И снова жаловалась, что нет денег. 
     
     Отчим появился в доме на первое мая позапрошлого года, она ка раз заканчивала третий класс — а на девятое он принес свои вещи…
     Привела его все та же Нинкина мать, которую Любка ненавидела всею своею душою, как и Нинку.  После того, как они переехали, переехала и Нинка — и теперь они жили на соседней улице в финском доме, построенном из камня.  Отчим только что вернулся из тюрьмы, жить ему было негде.  В тюрьму его посадили на десять лет, но вернулся он на два года раньше — выпустили за хорошее поведение.  А посадили за то, что убил человека табуреткой.  Но сам он этого не признавал, жалуясь, что тот на него набросился, а он только защищался, и его оболгали. 
     Мать поначалу не то, чтобы обрадовалась, но как-то расцвела, все же теперь в доме был мужик.  Старалась создать уют: повесила новые шторы, помыла окна и прокопченные бревна, намекая, что надо бы обить их фанерой, чтобы было теплее, и поклеить обоями, как у людей. 
     Отчим никогда не говорил матери ни да, ни нет, лишь раздражался…
     Любка тоже первое время гордилась, теперь у нее как бы был отец.  Уже год, как в школе начались неприятности, и она все еще пыталась наладить с ребятами отношения.  И то, что за нее есть кому заступиться, придавало ей уверенности.  Сначала все так было — бить ее перестали.  Раза два отчим купил им с Николкой яблоки, подшил сапоги.  Конечно, пьяный отчим ее настораживал, ей было стыдно, что он пускал слюни, совсем, как она во время приступа, скалил рот и жаловался, что жизнь не удалась — но старалась не показывать вида.  Во-первых, она тоже болела, а во-вторых, отца у нее никогда не было — но она видела, что многие пьяные ведут себя так же, а в-третьих, мать теперь сама попивала вместе с ним и иногда Любку хвалила, чтобы она отчиму тоже понравилась. 
     Но продолжалось это недолго…
     Месяца через два, когда у них в доме сидело много народа — правили дом, меняя гнилые бревна, — отчим выбежал на улицу и вернулся с топором, пригрозив всем выпустить кишки.  Кто-то вырвал у него топор и бросил, а после люди разбежались кто куда.  Любка в это время как раз мыла в ограде посуду.  Мать начала его успокаивать.  Сначала он вроде бы успокоился, а потом схватил ее и начал бить, повалив на землю и пиная ногами.  Мать не могла даже вскрикнуть, только охала и хрипела.  Любка набросилась на него сзади, намертво вцепившись в ноги.  Мать отчим пинать перестал, вышибая дух теперь уже из нее — но Любка ничего не чувствовала, тело снова было не ее. 
     А потом начал искать брошенный топор, волоча ее за собой за платье…
     Пока он шарился в траве, мать успела подняться на ноги.  Прихрамывая, бросилась бежать. 
     Заметив, что мать далеко, Любка со всей силы вцепилась зубами в руку отчима, прокусив до крови.  Он на мгновение взвыл, выпустив ее и прижав руку к себе.  Бегала она быстро, в школе никто не мог ее обогнать, кроме мальчиков и девочек из старших классов — она догнала мать на повороте и обернулась — отчим за ними не погнался, остановившись у калитки. 
     Первым делом забежали к Нинкиной матери, которая в это время стряпала пирожки…
     В новом доме у Нинки комнат было много, целых три.  Теперь, когда она работала в магазине, который стоял в самом центре села, жили они так богато, как больше никто, наверное, не жил, кроме председателей сельсовета и начальников колхоза, которые тоже получили по кирпичному дому на этой улице, построенных для них.  У Нинки были самые красивые платья, игрушки и вещи.  В большой комнате стоял цветной, а не черно-белый телевизор «Рекорд» — и огромный.  Вкусно пахло хлебом.  Во дворе стояла машина «москвич», на котором они ездили и в район, и за вениками, а порой довозили Нинку до школы.  Им даже телефон провели. 
     — Тина, зачем ты будешь в милицию звонить?! — испугалась Нинкина мать, загораживая собой телефон.  — Вон, какая пьяная! Сама-то лучше? Чего люди о тебе подумают? С ума не сходи! Приревновал, наверное.  Ты с мужиком не живала… Хвостом при муже не крутят.  Ну, если ревнует, значит, любит! — она успокоилась, вдруг перейдя на поучительный тон.  — Вот увидишь, проспится, будет ноги целовать!
     Мать сразу сникла, сильно ссутулившись и состарившись. 
     Глаза у нее и правда были какими-то неживыми, а движения заторможенными.  Но пьяной мать не была, Любка это знала точно — за стол только-только сели.  Пьяным был отчим, он спрятал бутылку водки в стайке, а когда заходил туда будто бы по делам, наливал себе по пол стакана и выпивал.  Бутылку Любка нашла, когда ходила кормить овец.  Когда дом править закончили, она была уже пустая. 
     Любка потрясла мать за плечо, но она не проснулась, будто и в самом деле была пьяная.  Нинкина мать покачала головой, бросила в углу на пол фуфайки, перетащила мать и отправилась стряпать пирожки дальше.  И даже угостила двумя пирожками Любку.  А Любка встревожилась.  Она видела, как отчим пинал и месил мать.  Как тесто.  И понимала, что он мог ее покалечить. 
     А ночью, после того как она сходила за Николкой, который играл с соседскими девчонками, Любка заснула и ей приснился страшный сон.  Словно кто-то схватил за горло и сжал его.  Она хотела вздохнуть, но воздуха не было, стало вдруг темно, будто провалилась во тьму.  И чем больше она пыталась выбраться, тем глубже ее засасывало. 
     Она уже подумала, что умирает, когда вдруг глаза открылись — и сразу вздохнула свободно, как будто не было страшного сна…
     
     А на первое сентября, когда она пошла в четвертый класс, о том, что они не спали дома, в школе знали все. 
     И как пьяная мать, шатаясь и вопя, бежала по улице, сверкая панталонами, и как Любкин отчим свистел ей в след, и как улепетывала сама Любка впереди матери от нового отца, который не собирался их защищать.  И как выгнали их все, к кому они просились, и как ночевали на фуфайках, в которых от навоза чистят стайку, потому что в другое место положить ни мать, ни Любку было нельзя, а еще, что мать переблевались и обоссались…
     Посмотреть и посмеяться приходили даже из пятых и шестых классов. 
     Любку дергали за волосы и предлагали показать, как она бежала.  Об одноклассниках говорить не приходилось.  Такая новость была им как праздник.  И без причины норовили стукнуть из-за спины, чтобы покрасоваться перед Ингой…
     
     
     В школе Любку не любили, это началось в конце второго класса, когда в класс пришла Инга.  Ее Любка теперь ненавидела точно так же, как Нинку, с которой Инга сразу же подружилась, поднимая в глазах всего класса.  Родители ее были учителями, а отец еще воспитателем в интернате. 
     До этого к Любке относились обычно, как ко всем…
     Она приехала из далекого города.