Ну да ладно, ей не в первой. 
     Минут через десять она обрадовалась.  Из дому никто не вышел.  Пожалуй, теперь можно будет согреться и попить горячего чаю с печеной картошкой. 
     Она вылезла из сугроба на дорогу, разминая ноги, бросилась к дому быта.  На перекрестке свернула.  Оставалось совсем чуть-чуть, пройти мимо нового детского сада, свернуть еще раз возле забора.  Здание почты и дома быта стояло чуть в стороне от дороги, напротив столовой, давая начало переулку, который заканчивался у подстанции. 
     На входном крыльце, Любка вдруг почувствовала тревогу…
     Она оглянулась, вроде бы чисто.  Но словно кто-то попридержал ее…
     И обмерла, облившись холодным ужасом… Отчим вышел из-за угла на свет фонаря, направляясь к дому быта. 
     Как обычно в сильном волнении, руки у нее затряслись, ноги сделались ватными.  Она бросились к двери в радиоузел, дернув ее на себя.  Дверь не открылась. 
     Значит, монтеры уже ушли и теперь придут только утром…
     Спрятаться было негде, разве что заскочить к матери и закрыться с той стороны.  Нижние двери не закрывались, здесь не было ни засова, ни крючка, и даже в снегопад их держали открытыми, чтобы люди видели, что или почта, или дом быта работают. 
     Любка вбежала на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице, пытаясь нащупать в кармане ключ.  Как назло, он провалился в дырку, и теперь был где-то был в подоле пальто.  Отсчитывая последние минуты своей жизни, понимая, что достать ключ она уже не успеет, она в отчаянии молча взвыла, примериваясь к высоте лестницы. 
     Если спрыгнуть через перила на первый этаж?
     Здесь было высоко, лестница крутая… Не удержаться… А если подвернется нога, убежать она не сможет. 
     — Любка, ты? — услышала она шепот через дверь. 
     — Мама, он тут! — в отчаянии выкрикнула она полушепотом.  — Молчи!
     — Быстрее! Уходи! Выдашь нас! — испуганно вскрикнула мать и умолкла. 
     Наверное, она не поняла, что тут — это уже рядом, или побежала собирать Николку. 
     Любка оглянулась.  Чердак закрыт на замок.  Оставалась каморка под лестницей.  Она была маленькой и узкой, а дверца и того меньше.  Мать хранила здесь веники и лопаты, а еще бумагу, которую ей отдавали с почты, чтобы расстилала ее в сильную грязь.  Была зима, бумаги накопилось много.  Газеты, журналы, почтовые бумажные мешки. 
     Она живо залезла внутрь.  Палец у нее был тонкий, вертушка поддалась легко, задвинула ее с той стороны и зарылась под старые газеты, забившись в угол, который примыкал к мосту, подогнув под себя колени. 
     И сразу же услышала шаги на первом этаже…
     Пьяный отчим, пошатываясь, поднялся по лестнице, остановился у замка, подергал на себя засов.  Включил свет и нецензурно выругался.  Потом несколько раз с размаху всадил заточенную железную трость в деревянную дверь. 
     Дверь выдержала, делали ее на совесть…
     Что-то пробурчал про себя, а потом открыл дверь в каморку. 
     Свет в каморку светил не прямо, а только сквозь щели, лампочка была чуть в стороне.  Но когда дверь отрылась, глазам стало больно.  Любка заледенела, по телу прокатился животный ужас — в голове стало холодно и пусто.  Ее как будто не стало, только сердце, которое билось гулко, отдаваясь ударами в висок, как будто хотело выдать ее.  Секунды длились вечность. 
     Любка перестала дышать, прислушиваясь. 
     Отчим вдруг с силой ударил тростью в бумагу, проткнув насквозь.  Достал и снова воткнул.  Любка почувствовала, что не может ни пошевелиться, ни закричать.  Железная трость задела голенище валенка, пригвоздив его к полу. 
     Еще раз трость воткнулась между ног…
     Любка смотрела на нее широко открытыми глазами.  Сила удара была нечеловеческая, трость прошила годовую связку газет, будто подтаявшее масло, вошла глубоко в дерево половицы…
     Отчим снова выругался, выдернув трость, снял с нее наколотую бумагу. 
     После этого как будто успокоился, работая теперь тростью, как щупом.  Зацепив придавленную ногу, попытался сковырнуть, слегка наклонившись.  Заметив упавшие и застрявшие березовые метелки для снега, передумал рыться руками, придавил бумагу в том месте несколько раз, успокоившись, когда нащупал еще одну стопку газет, зажатую между ног. 
     Пробормотав несколько неразборчивых слов, словно с кем-то разговаривал, постоял в раздумье, и наконец, прикрыл дверцу. 
     Любка закрыла глаза.  Сквозь веки она почувствовала, что отчим выключил свет, а потом спустился по лестнице и остановился, тихо возвращаясь, Слух обострился настолько, что она услышала скрип сустава и тихое шарканье подошвы.  Второй раз он поднимался не посередине лестницы, а с самого краю, там, где половица упиралась на деревянную основу. 
     И снова остановился, замерев.  Любка заметила его тень через щель…
     Хитрый, осторожный, как будто им кто-то управляет…
     И сразу же вспомнила, как пришла к ней мысль отравить его бледными поганками, которые росли в лесу…
     
     О том, что они сильно ядовитые и смерть наступает через несколько часов, она узнала из книг.  Дня три она ходила в сильном возбуждении, понимая, что поганки до лета не достать.  И почти сразу после этого отчим стал бояться приготовленной еды, заставляя сначала попробовать или их, и только потом ел сам.  Словно он услышал, о чем она думала.  Теперь он всегда имел в запасе в рыбацкой сумке, которую всегда таскал с собой, консервы, хлеб.  Не опробованная ими в его присутствии еда оставалась нетронутой, плесневея, даже если дома их не было неделю или больше. 
     И сразу стал прятать опасную бритву, после того, как Любка мысленно примерилась во сне перерезать ею горло.  Обычным ножом могла и не справиться.  Отчим был высокий, жилистый, мать едва доставала ему до груди.  Но миссия оказалась невыполнимой.  Трезвый он спал теперь чутко, сразу просыпаясь, если Любка вставала попить воды или сходить в туалет, или когда просыпалась мать.  Запои у него бывали подолгу и частые, дома они уже, можно сказать, уже и не жили, но, зверел сразу, с первой рюмки, с ног никогда не валился, оставаясь в памяти, а если ложился спать, то закрывался на все запоры. 
     И с какой-то необъяснимой силой и интуицией…
     Ножи и топоры прятали, но он их всегда находил в любом месте, будь то дома или на улице.  И резал скотину, которая попадалась под руку, размазывая кровь по стенам.