Что же, ей показалось?!
     И вдруг Любка почувствовала, что что-то держит в руке.  Она разогнула ладонь — сердце радостно забилось, а слезы сразу высохли. 
     В руке лежала конфета, та самая!
     С такими большими конфетами в зеленой обертке, с нарисованной на ней мишкой, ребята пили чай всем классом, отмечая день рождение Инги.  Всех пригласили, кроме нее.  Когда она собиралась войти, ей преградили вход, объяснив, что в классе ей делать нечего.  Любка сказала, что и не собиралась оставаться, а только заберет портфель и уйдет. 
     Потом, глотая слюнки, Любка прошла мимо накрытых столов с пирожками и шанежками, и конфетами, не подавая виду, что ей их, наверное, хотелось попробовать больше, чем другим.  Мать никогда не покупала конфет, у них не было денег, разве что на «Дунькину радость», которые стоило столько же, сколько сахар.  С первого взгляда было видно, что конфеты шоколадные.  О них Любка только слышала.  Ингина мать, и отец, и классная руководительница, и директор, и завуч, и Нинкина мать уже сидели за столом, а ребята толпились возле проигрывателя, рассматривая голубые пластиковые пластинки, приколотые на открытки. 
     Взяв портфель, Любка прошествовала мимо с гордо поднятой головой.  И разрешила себе пошмыгать носом, только когда подходила к дому, где точно никто не увидит. 
     «Ну, значит, не показалось!» — обрадовалась Любка, с радостным возбуждением поднимаясь по лестнице, зажимая в руке в кармане конфету.  Если пришли, возможно, когда-нибудь она снова их увидит!
     
     — Спит? — встревожено спросила мать, открывая дверь.  На всякий случай она закрывалась и изнутри.  На крючок. 
     — Спит… С Нинкиной матерью… — ответила Любка с презрением, снимая с себя сырую и коробом застывшую одежду. 
     Масть остолбенела, уставившись на Любку с отвисшей челюстью. 
     — Спит у Нинки.  Мать ее вышла, они целовались, а потом зашли, и свет погас, — подробно рассказала она.  — Мама, я есть хочу.  И спать. 
     — Да подожди ты! — мать примолкла, переваривая новость.  — Как, у Нинкиной матери?!
     — Поэтому вы все время хвалите Нинку? — обойдя лежащего на полу Николку, проворчала Любка, наслаждаясь произведенным эффектом.  — Она же беленькая, лицом пригожая, послушная и работящая умница…
     Но мать повела себя совсем не так, как она ожидала.  Мать вдруг разом осунулась, побледнела, как-то пьяно и неуверенно подошла к окну, постояла с минуту, потом кинулась к печке, выгребая картошку вместе с золой. 
     — На! На! Жри! Подавись! — она схватила картошку, подскочила к Любке и грубо ткнула картофелиной в лицо, стараясь задеть кулаком.  — Тварь… Да что же ты не сдохла-то?! Что же не сдохнешь?! — выдохнула она с ненавистью и отвращением в глазах. 
     Руки ее дрожали.  Выдохшись, снова рванулась к печке, выгребая еще картофелины, будто не заметив, что на полу, обитом железом, лежит штук пять, в сильном возбуждении раздавливая картофелины между пальцами. 
     И внезапно снова бросилась на нее, схватила за волосы, обмазывая раздавленной мякотью, будто наслаждаясь бессилием, покорностью и страхом. 
     — На! Подавись! На! Жри! — мать ударила кулаком в лоб, с силой рванув волосы. 
     Любка не удержалась на ногах и повалилась на стол, едва успев схватиться за край руками, молча слушая озлобленные выкрики.  Голос у Любки пропал, ей стало так холодно, как будто она умерла. 
     — Сука ты! Падина! Господи, да на что я вас родила?! Да сдохни ты! Сдохни! — мать уже будто уговаривала ее.  — Да как же мне придушить тебя?!
     Наверное, мать была камнем.  Любка попятилась к двери, выскочила в коридор, остановившись. 
     Хотелось бежать за волшебниками.  Хоть куда, лишь бы не здесь, не в этом мире. 
     Ей вдруг отчаянно захотелось умереть, чтобы никто и никогда больше не смог причинить ей такую сильную боль.  И пусть бы придушила…
     Может быть, у нее сейчас не было тела, беспомощного, немощного и ватного, но сознание никуда не ушло — обращенное в прах, оно захлебывалось в ненависти, которая хлынула в образовавшийся вакуум, где только что манил за собой лучик зажегшейся надежды.  Ужас был вот он, как бытие.  А все, чего хотелось и о чем мечталось — или слова, или мысли, — лишенное будущего.  И не было ни одной взрослой мысли, только сдавленная пытка в груди, которая рвала ее, вырезая по живому плоть. 
     Ее трясло, не от гнева, и не от страха — она понимала, что мать вымещает свое мытарство, одиночество, горе и слабость перед миром, который не дал ей ни единого шанса быть услышанной, уж в этом-то Любка разбиралась.  И не знала, как сказать, что она ее слышит — мать не слышала ее. 
     Она села за стол, с тоской уставившись в окно.  Но куда она пойдет? Там, за окном, падал снег, и садились на стекло крупные хлопья, точно пытались заглянуть, пытаясь понять, что происходит в комнате без света. 
     Никому она не нужна, никому!
     А мать вдруг резко успокоилась, притихла, убитая и раздавленная, пряча глаза в пол.  На смену вырвавшемуся наружу безысходной ярости и отчаянию пришло равнодушие человека, обреченного жить во тьме. 
     — На, поешь… — она с маху поставила перед Любкой тарелку с почищенной картошкой, политую слезами и посыпанную солью.  Нет, не со злости бросила, а дала понять, что не винит себя, и слова ее, брошенные в беспамятстве, не забыла и шли они от сердца. 
     Любке вдруг пришло на ум сравнение, что кто-то крепко сжал мать в кулак, выдавливая их нее дух.  Она сильно состарилась за эти три года, зрение упало, ноги и руки высохли и едва гнулись, давление зашкаливало за двести.  Ей стало жалко ее — мать забыла о мире.  И горько, оттого что не может взять ее за руку и вывести на свет.  Даже прикоснуться, как другие к своим матерям.  Она не помнила, чтобы мать хоть раз обняла ее или погладила по голове, отстраняясь, когда Любка приближалась слишком близко. 
     — Я там хлеб… — она почувствовала, как горло сдавило и стало сыро.  — Я там хлеб принесла…
     Мать ушла в комнатушку и вернулась с хлебом, на этот раз положила рядом спокойно и даже виновато. 
     — Я, наверное, повешусь, — тихо произнесла она.  Теперь боль была в ее голосе. 
     — А я? А Николка? — с тихим горем выдохнула Любка.  — А мы как же?
     Мать могла.  Подсознательно она всегда это чувствовала, не позволяя себе думать об этом.  И Боялась, что однажды придет домой и увидит ее в петле.  Наверное, в этом было все дело.  У матери тоже высохли слезы, глаза остались сухими, даже когда она высморкалась.  Она догадывалась, мать хочет уйти, и точно так же, как она, жалела и ее, и Николку, не позволяя желанию вырваться наружу.