Правда, учатся они всего лишь год, но если рассказать, как ты живешь, я думаю, тебе помогут. 
     — Там всем помогают, — согласилась Надина подружка.  — Школа одно, а училище другое.  Многие девочки вообще в школе не появляются. 
     — Это как?! — изумилась Любка. 
     — Ну, в училище преподают специальные предметы, которые пригодятся в работе.  А школа в другом здании.  Это не училище, а вечерняя общеобразовательная школа, в которой можно учиться в любое время и любому человеку, который хочет получить аттестат о среднем образовании.  Нас, конечно, проверяют и пугают, выгоним, выгоним, но еще никого не выгнали из-за школы. 
     Любка кивнула. 
     — Потерпи два года, — Надя выставила перед нею два пальца.  — Конечно, если бы не было этого… — она кивнула на скамейку, где Любка показывала свою болезнь, которую сама она за болезнь не считала.  — Пошла бы к нам, прядильщицей. 
     — У нас лучше, чем у других! — похвасталась Надина подружка. 
     Любка рукой провела по лбу, вытирая пот. 
     — Только два? — прищурилась она. 
     Надя и ее подружка напряженно кивнули.  Нет, они не смеялись, Любка прочитала это по их глазам.  Отнеслись с пониманием.  Она приободрилась, позволив себе расслабиться.  Наверное, даже почувствовала с девочками какое-то родство.  Где-то там был рай, не думать о нем Любка уже не могла.  Конечно, хорошо бы ихтиологом, но прядильщицей тоже не плохо.  А то, что состояние ее изменится в лучшую сторону, когда изменится жизнь, она не сомневалась. 
     
     
     Дома, как это ни странно, было тепло и пахло наваристым бульоном.  Мать торопливо накрывала на стол, дожидаясь ее, чтобы пойти на работу вместе.  Настроение у матери было хорошее.  На новой работе, зная, что скотину она не держит, ей часто предлагали молоко, сметану и мясо.  Особенно сейчас, когда скотину на ноябрьские праздники многие закололи, и вдруг наступила оттепель, и теперь не знали, как сохранить туши.  Николка был еще в школе.  С продленки их отпускали поздно, когда темнело.  Трезвый отчим подшивал обувь, которую ему иногда приносили для ремонта.  Он работал в ночную смену и уйти должен был в полвосьмого вечера, как раз, когда они должны были вернуться с работы. 
     Любка обрадовалось, такие минуты покоя она могла пересчитать по пальцам.  Она переоделась, разглядывая еду, села за стол, принюхиваясь.  Отчим тоже отложил сапог в сторону, придвинул стул, и первым делом кивнул на еду, чтобы мать ее попробовала.  Любка к этому привыкла, сама она отравиться не боялась.  Чувствуя, как текут слюнки, не раздумывая, демонстративно сунула ложку в сковородку, зачерпнула картошки.  Отчима Любка старалась не замечать.  Пожалуй, это единственно, что она могла сделать, чтобы пережить эти два года.  После разговора с девочками, мысль убить его отошла на задний план.  Она никуда не ушла, но теперь у Любки была цель.  Наверное, это было еще одно испытание.  Убить она могла только дома, и только перерезав горло во сне.  И первым делом пришлось бы избавляться от трупа и от крови.  Не заметить исчезновения отчима и лужи крови мать не могла.  Благодарности она не испытывала перед Любкой никогда — и непременно выдала бы ее.  Первым делом, осознав убийство, она испугалась бы теперь уже Любки, постаравшись избавиться от нее. 
     И не поняла, что произошло, когда ее голова внезапно раскололась от боли…
     Взбешенный отчим вскочил, сжимая в руке ложку из нержавейки, которой ударил ее, схватил сковородку и надел ей на голову, перевернув стол. 
     — Подыми, сука! С полу! — процедил он сквозь зубы, возвращаясь к своему сапогу.  — Еще раз увижу, что к людям садишься, я тебе кишки выпушу!
     — Ты че, опять с ума сошел? — перепуганная мать поставила стол на место, собирая ложки и хлеб. 
     Любка не решалась пошевелиться.  Стоя навытяжку, она чувствовал, как горит обожженное лицо и шея, и течет по лицу масло.  Нет, это был не страх, может быть, первую минуту — теперь она снова почувствовала, как горит вся ее внутренность, раскаленная ненавистью.  Она копила ее все эти годы.  Даже набитая под платье картошка уже не казалась ей такой горячей, как только что.  Из стиснутых ее губ не сорвалось ни звука, подергивались щеки и снова дергался глаз, но взгляд, будто прикованный, неотрывно смотрел на опасную бритву, лежавшую на лавке. 
     Любке пришлось приложить усилие, чтобы не броситься к ней и не схватить ее. 
     «Не дотянусь… до шеи не дотянусь… — чужие холодные мысли резко успокоили бьющегося в груди зверя.  — И сил не хватить… »
     Зверь сразу ушел, оставив Любку одну. 
     — Кто после нее есть будет? От нее слюни по всему дому… — отчим с брезгливостью кивнул на Любку.  — Навали ей в стайке, пусть там жрет… У тебя пизда гнилая, или хуем гнилым тебе ее делали? Увижу еще раз за столом, ты тоже будешь кишки свои собирать…
     — Иди, иди… Иди, — мать вытащила Любку, толкая к двери.  — Иди из дому…
     Любка схватила пальто, внезапно почувствовав снова, как темнеет в глазах и нечем дышать, остановившись лишь на крыльце.  И сразу услышала, как в доме что-то повалилось, и вслед за тем босиком в одном платье выскочила мать, крикнув в ужасе:
     — Беги!
     Отчим вышел следом, проводив их взглядом.  Это был уже не первый раз, когда он набрасывался, не выпив ни грамма.  По дороге завернули и огородами вернулись, постучав к соседям напротив. 
     Именно к ним теперь бежали в первую очередь, если отчим гнался.  Они отчима не боялись, разрешая переждать, пока уйдет из дому или помогали одеждой, когда вот так, убегали голые.  Сами они были из города, приехали чуть позже их, а с ними огромная собака, размером с доброго теленка.  Таких собак в селе ни у кого больше не было.